— Это было непостижимо, — снова заговорил Джек. — Ева не была неуклюжей, она никогда не падала и не натыкалась на предметы. Но она всегда носила слишком длинные джинсы и брюки. И еще она часто бегом поднималась по лестнице и спускалась. Долго ли споткнуться? Не знаю. Я до сих пор не могу себе представить, чтобы она просто так, сама, упала с лестницы.
Он снова напрягся. Я не видела его лица, но знала, что оно искажено страданием.
— Полиция тоже не могла себе этого представить. Поэтому они завели уголовное дело и начали расследовать смерть Евы как убийство.
— На основании того, что им не удалось представить себе, как она падает с лестницы?
— Не только поэтому. Комната наверху выглядела так, как будто там кто-то что-то искал. Они также заметили то, что, по их мнению, указывало на борьбу, несмотря на то, что не было обнаружено ни малейших признаков взлома. Поэтому у них и родилась идея, что падение Евы не было несчастным случаем, что, возможно, ей «помогли» упасть. Или же сначала ей сломали шею, а уже затем сбросили с лестницы, чтобы скрыть это. Но утверждать это наверняка было невозможно, поскольку я не оставил ее лежать там, где нашел.
Холодок пополз по моей спине, будто гусеница по ветке.
— Они арестовали меня десять дней спустя.
— О боже, Джек!
Он прижался ко мне всем телом, видимо, находя утешение в такой близости.
— Мне было все равно. Ее не было, ничто не могло ее вернуть, а до остального мне уже не было дела. Я отвечал на их вопросы, ощущая себя как в тумане. У меня даже не было адвоката. — Я гладила его по спине и рукам, пытаясь утешить, но, судя по всему, этого было недостаточно. — Я даже не знаю, сколько времени я там провел, все слилось в одну сплошную темную полосу. Приехал мой отец и положил этому конец. Он сказал, что если у них нет никаких улик, то им придется меня отпустить. Они меня освободили, но предупредили, что дело не будет закрыто. Я был так зол на отца за то, что он заставил их прекратить эту пытку! Я не хотел, чтобы меня спасали. Я хотел остаться там, потому что, пусть даже они обвиняли меня в чем-то ужасном, я не хотел возвращаться в мир, в котором ее уже не было, а мне надо было думать о похоронах, о том, что делать с ее вещами, и каждое утро просыпаться без нее.
— Твой отец не мог поступить иначе, Джек, неужели ты этого не видишь? Ты его сын, и он не мог допустить, чтобы тебя терзали хоть на мгновение дольше, чем это было необходимо. Любой отец на его месте поступил бы точно так же. Я уверена, что ты это понимаешь.
— Конечно, сейчас я это понимаю. Но тогда… Долгие годы мои отношения с отцом были натянутыми, очень сложными. Чтобы понять это, необходимо быть его сыном. Когда-то я его идеализировал. Во всем, за что он брался, он достигал успеха. И я хотел быть таким, как он. Но когда мне исполнилось пятнадцать лет и наступило время доказывать, что я могу быть таким, как он, во всем без исключения, я не смог этого сделать. С тех пор он всячески давал мне понять, что я недостаточно хорош, недостаточно мужественен. В его глазах я просто недотепа, потому что предпочитаю футбол регби, а когда мне предложили на выбор Оксфорд и Кембридж, я поступил в Оксфорд, хотя он учился в Кембридже. Впрочем, я так и не стал лучшим на курсе. Я последовал по его стопам, стал юристом, но отказался от его помощи, когда занялся поисками работы. Вот почему я пришел в ярость, когда он вмешался в нечто, чего он никак не мог понять, но что было для меня абсолютно необходимо. Он решил, что вправе контролировать ситуацию, а заодно и мою ничтожную жизнь. Мне хотелось его убить. Но в то же время я хотел, чтобы он… ну, собственно, кто угодно… обо мне позаботился. Я был одновременно растерян и зол. Я не сопротивлялся, когда они с мамой собрали кое-что из моих вещей и забрали меня к себе. Они взяли на себя организацию похорон, в день которых контролировали каждый мой шаг. Они говорили мне, что я должен делать, что говорить, где стоять, кого благодарить за соболезнования. Я вообще не думаю об этом дне как о дне похорон Евы, потому что все было совершенно не так, как хотела бы она.