Глава двадцать третья
Из которой становится ясно, что шакал шакалу не волк, а друг и, можно сказать, соратник. И в которой читатель узнает о том, как на кончике пера может уместится миллион людей
С Петром Алексеевичем Семибабой Родион познакомился случайно. В баре на третьем этаже Петербургского Дома журналистов. Настолько случайно, насколько случайность соответствует истине: «На ловца и зверь бежит».
… — Понимаете, молодой человек, — Семибаба вальяжно развалился на стуле и манерно щелкнув тонкой пластинкой платиновой зажигалки так же манерно прикурил длинную ароматную сигарку. — Журналистика, такая штука, — Семибаба помедлил выпуская дым. — Что заниматься ею могут либо умы чрезвычайно изощренные, либо совершеннейшие бездари. Вам понятно? — Петр Алексеевич пристально посмотрел на Родиона, так словно только, что открыл ему какую-то важную истину до которой Родион без него ни за, что бы сам не додумался.
Глаза у Семибабы были влажные и маслянистые. Странное сочетание глубочайшей мировой скорби по невинно убиенным и утонченной старческой похоти патологического импотента. Человеку попавшему под перекрестный огонь этого взгляда начинало казаться, что он совершил нечто постыдное и такое смывается только кровью.
Родик легко выдержал этот взгляд, но на вопрос Семибабы предпочел не отвечать давая понять, что вопрос этот, само собой, риторический.
Два кусочка сахара полетели в керамическую чашку с кофе. Родик невозмутимо принялся размешивать сахар ложечкой, предоставляя Семибабе возможность выдержать театральную паузу.
— А вы мне нравитесь, молодой человек, — сказал Семибаба и уголки его аристократического рта чуть вздернулись в усмешке.
— Вы мне тоже, — в тон ему ответил Родион и положив ложечку на блюдце сделал несколько глотков из чашки.
— Умница, — похвалил Петр Алексеевич и затянулся сигаркой. — Не теряете нить.
— Не сочтите за бестактность, — Родион продолжил разговор. — Вы относите себя к умам изощренным?
— Молодой человек, — Семибаба стряхнул с сигарки столбик бархатного пепла. — Я тридцать лет в журналистике. В разное время мои опусы награждались всевозможными государственными премиями. Я обласкан власть предержащими. Мое перо по праву можно считать золотым. Да, что золотым! Платиновым! — Петр Алексеевич многозначительно постучал пальцем по лежащей на столе зажигалке. — Но увы — я совершеннейшая бездарность. Так, что вы прощены. Хотя за комплимент — спасибо, — усмехнулся Семибаба, и элегантно повернувшись в пол оборота к буфетчице за стойкой громко произнес. — Аннушка, солнышко! Еще пол ста коньячку, будь добра!