— Вы когда нибудь играли на пианино? — Никита улыбнулся. — Объясняете все мне, как профессионал.
— В детстве. Музыкальная школа. — Врач еле заметно вздохнула. — Знаете, не любительница была и особо не усердствовала, но концерты посещала. Нравился Шопен.
— Моя жена играет Шопена. Играть-то ей можно?
— Разумеется. Она профессионал, знает свое дело, лишать ее этого нельзя, но, пожалуйста, пусть ее нагрузки корректирует врач. Желательно даже не гинеколог и терапевт, а офтальмолог. Беременность — процесс естественный, а вот ее уникальный феномен возврата зрения после стольких лет слепоты мы наблюдаем впервые, все может колебаться, и влиять на ее состояние в общем плане. Ей нельзя переутомляться, нужно все как то чередовать, может быть сместить графики репетиций, выступлений…Вы понимаете о чем я?
— Конечно, доктор. В сентябре у нас назначена консультация профессора — офтальмолога в клинике в Италии.
У молоденькой докторши чуть заметно дернулась бровь.
— Чем же наши специалисты Вам так не понравились?
— Ничем. — Турбин развел руками и ослепительно, примиряюще улыбнулся. — Просто у нас контракты, выступления за границей… Об этой консультации заранее была договоренность в филармонии Чехии.
— Счастливцы! — Врач опять вздохнула. — А я дальше Азова нигде не была. И в отпуске не была уже три года. Бежим, бежим, а куда? В пески?
— В вечность доктор, в вечность.
— Да. Под звуки Шопена. — Никита в изумлении воззрился на молодую докторшу.
— К чему такой трагизм в столь очаровательном возрасте?
— Вы меня не поняли, господин Турбин. Мне, действительно, нравится Шопен. Особенно — ноктюрны и вальсы. Когда мне грустно, я играю Шопена… Как смешная хроморучка, но играю. А этот вечный траурный марш написал не он. Я так думаю. Он не мог. Был очень жизнелюбив. Вместо него это писал некий «черный человек». У каждого из нас он есть, ведь правда?
— Интересная версия. — задумчиво произнес Никита. — Не слышал раньше такую. — Он внимательно посмотрел на врача «Скорой». Прислушался к легкому шуму, доносившемуся из прихожей. Уже почти сорок минут они беседовали с нею за столом крохотной светлой кухни, наедине, за закрытой плотно дверью, но она все никак не решалась сказать ему что то главное. Серьезное. Тревожное. Наплывающее, как туча, на светлые, солнечные пятна, блики, заливающие пол, гладкую белую поверхность кухонного столика, подоконник, стены. С улицы, сквозь приоткрытую оконную раму, доносился гомон детворы, шум машин, удары мяча на волейбольной площадке в глубине двора. Обычные звуки обычной жизни. Они оба, внутренне напрягшись, прислушивались к ним, не решаясь оборвать затянувшуюся паузу. Но Турбин все-таки решился переплыть холодную реку молчания первым.