Мария (Исаакс) - страница 152

– Надеюсь, завтра ты не будешь жаловаться на крыс как в прошлый раз. Твоя бессонная ночь им дорого обошлась: с тех пор я повел с ними войну не на жизнь а на смерть.

Славный друг постучался ко мне в дверь ровно в четыре утра, но я уже целый час ждал его, готовый к отъезду. Вместе с ним и Лоренсо мы выпили на завтрак бренди и кофе, гребцы перенесли в каноэ мой багаж, и вскоре все были на берегу.

Большая полная луна уже заходила и, выглядывая из черных туч, заливала дальние леса, прибрежные мангровые заросли и спокойную гладь моря трепетным бледно-желтым светом, подобным сиянию погребальных свечей, озаряющих мраморный пол и стены склепа.

– Когда же увидимся? – спросил управляющий, отвечая на мое объятие и пожимая мне руку.

– Возможно, очень скоро, – отвечал я.

– И опять в Европу?

– Как знать.

 Этот весельчак на сей раз показался мне очень печальным.

Когда наше каноэ отчалило, он крикнул:

– Счастливого пути!

И, обращаясь к гребцам, добавил:

– Кортико! Лауреан! Берегите его, берегите как зеницу ока!

– Не беспокойтесь, хозяин, – дружно ответили оба негра.

Мы были уже в двух куадрах от берега, но я все еще различал белый силуэт нашего друга, стоявшего на том же месте, где мы распрощались.

Погребально-мрачные желтоватые отсветы луны из-под. набегающих облаков провожали нас, пока мы не вошли в устье Дагуа.

Я стоял в дверях грубо сработанной «каюты» с полукруглой кровлей, сплетенной из тростника, лиан и платановых листьев, – такое сооружение на реке называют-«ранчо». Лоренсо, устроив для меня в этом плавучем гроте нехитрую койку на бамбуковых козлах, присел рядом и, опустив голову на колени, как будто задремал. Кортико (или Грегорио, как назвали его при крещении) сидел на веслах ближе к ранчо и время от времени мурлыкал какую-то негритянскую песенку. Атлетический торс Лауреана в бледном свете уже почти невидимой луны казался статуей гиганта.

Лишь еле слышное хриплое и однообразное пение лягушек в мрачных мангровых зарослях да приглушенный рокот бегущей воды нарушали торжественное безмолвие, присущее пустыне, погруженной в предутренний сон, столь же глубокий, как сон человека в последние часы ночи.

– Хлебни глоточек, Кортико, и спой еще эту печальную песню, – сказал я низкорослому гребцу.

– Иисусе! Вам она показалась печальной, хозяин?

Лоренсо отлил из рога изрядную долю анисовой в подставленную гребцом тыквенную чашку, и тот продолжал:

– Вот и отлично, а то у меня от ночного тумана голос сел. Хлебни и ты, кум Лауреан, – обратился он к товарищу, – надо прочистить горло, тогда споем веселую песенку!