И она рассказала ему о временах, когда они с матерью жили на маленькой улочке в квартале Маре, у столяра. Вдова часто приводила в дом мужчин, всякий раз новых, а девочку отсылала на чердак, где та страдала от холода и даже от голода… Когда Сара слишком громко кричала, мать приходила в ярость, щипала ее, выкручивала ей руки или разбивала в кровь лицо. А однажды на чердак ворвался мужчина, и…
— Бедное дитя! — воскликнул Никола.
— О мой друг! О мой отец! — продолжала Сара, в слезах бросаясь в его объятия. — Я давно поклялась, что никогда не выйду замуж… во всяком случае за человека молодого…
Никола посмотрел на нее с нежностью:
— За человека молодого! А как же юный Деларбр, который несколько месяцев назад бывал здесь… так часто?
— Деларбр, — вздохнула Сара. — Ах! Не стану лгать, я его любила… во всяком случае, так, как может любить несмышленое дитя… но он больше не придет… Я ему все рассказала!
Никола уронил голову на руки, помолчал, потом с горечью воскликнул:
— И он тебя бросил! Не понял, что твоя чистая душа… тысячу раз искупает подлость, жертвой которой ты стала!
Здесь Никола невольно вспомнил госпожу Парангон. Образ этой женщины преследовал его, как рок, и вот он опять возвращался в новом обличье бередить его незаживающую рану. Никола вскочил и в отчаянии заметался по комнате. Сара, не вполне понимавшая его горе, подбежала к нему, усадила и, улыбаясь сквозь слезы, принялась целовать:
— Ах, стоит ли меня жалеть? Стоит ли так отчаиваться? Защитник мой, мой наставник, подумайте сами, разве все это может помешать нашей нежной дружбе? Я не виновата, увы, и вам нечего мне прощать… И потом, если бы Деларбр меня не бросил, разве я сейчас была бы здесь, с вами… у вас в объятиях… разве могла бы болтать с вами, плакать… смеяться?
Она снова села к Никола на колени и, обвив его шею рукой — рукой зрелой женщины, — стала перебирать розовыми пальчиками его густые кудри.
В сердце писателя понемногу возвратился покой, тревога улеглась. Как зачарованный, смотрел он на прекрасные черты девушки.
— Что с вами? — спросила Сара, видя, что он задумался.
Признание, так долго сдерживаемое, сорвалось с его уст:
— Я думаю о тебе, прелестное дитя. Пора наконец сказать: я давно тебя люблю… и все время избегал тебя, боясь твоей молодости и красоты.
— Все время, пока я сама не пришла к тебе однажды утром!
— Что я мог тебе предложить? Сердце, иссохшее от горя… и раскаяния!
— О чем же тебе теперь горевать? Разве теперь твое сердце не покойно?
— Оно никогда еще не билось так сильно… вот послушай.
— Ах! Это, наверно, оттого, что…