— Никогда я не смогу отблагодарить тебя за все то, что ты сделала для нас…
— Ну что ты. Замолчи! Не хватало еще, чтобы я напрашивалась на благодарность. В твое отсутствие пришло несколько писем, я положила их в сумку.
— Ты можешь ехать. Твоя поклажа надежно закреплена. Ты могла бы пересечь Францию, и она не сдвинулась бы, — сказал Матиас, входя.
— Прощай, Руфь, поцелуй за меня тетю Бернадетту.
— До свидания, моя дорогая. Да хранит тебя Бог. Матиас, я доверяю ее вам.
— Не опасайтесь, мадемуазель Руфь, все будет хорошо.
Когда они вышли, Матиас взял велосипед и спросил:
— Ты не хочешь, чтобы я проводил тебя?
— Ты отлично знаешь, что это невозможно… Позволь мне уехать.
Он с сожалением отпустил руль. Мгновение они стояли молча.
— Поезжай скорее, тебе далеко ехать. Я не хочу, чтобы тебя в дороге застала ночь.
— Матиас… Я не понимаю… Что с нами происходит?
— Что ты хочешь сказать?
— Ты и я, мы должны все скрывать друг от друга… мы стали врагами… И в то же время…
— Что в то же время?
Какая надежда слышалась в его голосе!.. Только бы он не вообразил себе, что она ему простила.
— Ничего. Я нахожу, что мы живем в странное время, когда не ясно, кто твои друзья, потому что даже самые близкие изменяют.
Матиас постарался не заметить резкость ее тона, он удержал только «даже самые близкие». Это он был самым близким, он в этом не сомневался. Неважно, если она думала, что он изменяет; впрочем, изменяет чему, ведь ей, ей он не изменял никогда. Остальное было политикой и не имело ничего общего с его чувствами к ней.
Он помахал ей рукой и, не оборачиваясь, пошел к дому. Разочарованная, она смотрела ему вслед.
В Моризесе все было погружено в сон. Леа, оставшись одна на кухне, где ей поставили кровать, смотрела, как гаснет огонь в камине, и курила сигарету, набитую табаком, который где-то доставал Каллед. От терпкого и едкого дымка першило в горле, щипало глаза, но постепенно она успокаивалась, меньше тревожась о серьезной болезни Камиллы. Гестапо должно было решиться на ее перевозку в больницу Сен-Жан в Ла-Реоле. Никто не имел к ней доступа. Отец Дельмас встретился с Матиасом и согласился на его помощь. Аристид и его люди дали свое согласие. Морис Фьо и его банда возвратились в Бордо. Теперь надо было ждать.
Леа, сидевшая на низком стуле, поднялась и включила радиоприемник. Уже несколько дней подряд глушились лондонские передачи. После нескольких попыток знакомый и едва слышный голос Жана Оберле вырвался из приемника:
«Поэт Макс Жакоб погиб в лагере Дранси. Его отправили в этот лагерь, потому что он был евреем. Однако он обратился в католичество более тридцати лет назад. Все его творчество за эти годы дышало самой глубокой и искренней католической верой. Но разве немцы интересуются этим?