А она действительно хорошо знала, что такое брак в общепринятом значении (хотя случаются и прекрасные исключения). Как-то раз г-н Дандилло ответил одному человеку, с которым у него не было даже приятельских отношений: «Что я чувствовал при женитьбе? Да ровно ничего. Зато четыреста тысяч золотых франков приданого дело хорошее. Я не любил ее, однако надеялся на привычку». Но так и не привык. Он сразу же дал ей почувствовать свое превосходство. Первое время, когда он говорил, что она глупа, это казалось ей любовью. Но вскоре она уже принимала его слова за то, чем они были на самом деле («Вы хотите переехать? Да вы просто сошли с ума!»). Она надеялась, что рождение Гастона сблизит их. Этого так и не случилось. В первые дни он не пожелал даже поцеловать этот только что испеченный пирожок и решился на это лишь через неделю, да и то с отвращением и страхом, покраснев до корней волос (мадам Дандилло считала, что именно от этого и произошел дурной нрав ребенка). Он не любил сына, хотя сам проводил много времени с молодыми людьми в своих спортивных клубах. Может быть, этот законченный эгоист чувствовал, что по отношению к своему сыну у него есть обязанности, не как с чужими сыновьями… Но и к ним он был, в сущности, равнодушен, а любил только свои теории, которые они должны были подтверждать. Она же погрузилась в незамысловатые заботы по хозяйству и саду в большом провинциальном доме. По правде говоря, у нее не было никакой потребности ощущать любовь мужа (и еще меньше ту плотскую повинность, которая, к счастью, делалась все более редкой. В ней что-то слабо шевельнулось, когда он как-то назвал одну женщину восхитительной и еще когда рассказал, что к нему на улице Сен-Лазар подошла жрица любви). Ей только хотелось быть «понятой». Обычно женщина жалуется, что ее «не понимают», по одной причине — когда совсем нет любви или если любимый мужчина не отвечает ей с тем же пылом. Но у мадам Дандилло представление о «понимании» было куда скромнее: она хотела, чтобы муж хоть немного оценил ее и не взваливал на нее все заботы и всю ответственность (ребенок, дом), довольствуясь лишь правом кричать (ведь все неприятности исходили только от нее, и он обращался с ней хуже, чем с гувернанткой, что, впрочем, было совершенно логично, — она ведь не могла отказаться от места). Когда она обращалась к нему, он все-таки высовывал нос из-за своей газеты и отрывался от пятиборья, природного человека и прогноза на воскресенье, угрожавшего испортить ему легкоатлетический кросс.
Когда родилась нежеланная Соланж, он на сей раз явился только через два дня, а она проплакала все это время в своей одинокой постели. Так он наказывал ее за неосторожность. Уже не могло быть и речи о том, что новый ребенок сблизит их. «Все-таки, — думала она, — я буду не одна. Эти грязные скоты (муж и сын) заставляют меня страдать, и у меня есть право на утешение». Действительно, Соланж стала во всем таким утешением. Тем более, к пятидесяти г-н Дандилло начал чувствовать, что упустил свою жизнь, и стал ожесточаться, а жена, угадав это, воспрянула. Пришла ее очередь отпускать обидные намеки и устраивать сцены, которые всегда заканчивались одним и тем же: она внезапно обрывала их и поднималась к себе в спальню (в два часа дня), после чего уже не выходила. Она отыгрывалась за все эти двадцать пять лет своей тягостной жизни. Иногда она выхватывала у г-на Дандилло газету и жгла ее. Если он пожимал ей руку, она потом мылась. Она неохотно целовала Гастона после отцовского поцелуя. Когда он умер, она попыталась хоть немного поплакать, но из этого ничего не вышло.