— Слушай, да чем я-то от тебя отличаюсь? Только подумать! Мне сорок восемь, я в бизнесе почти четверть века. Когда начинал, мечтал о миллионном размахе. Ну, знаешь, звоню эдак в Голливуд: «Эй, детка, у меня для тебя есть шикарнейшее предложение!» Роскошные старлетки. Ужины с шампанским. Вот, думал я, как будет… И что я со всего этого имею, а, Питер? Я никого на Западном побережье даже и не знаю, а вместо старлеток мне попадаются только шлюшки.
— Мы с тобой классическая парочка неудачников! — ухмыльнулся я.
— Нет, — серьезно возразил мой агент. — Все еще верю, что когда-нибудь в эту дверь войдет новый Кларк Гейбл[1] или новая Мэрилин Монро.
— Или владелец дома с очередным напоминанием, что ты задолжал за аренду.
— И такое возможно…
Хоффхаймер содрал целлофановую обертку с дешевой сигары, прикурил от облезлой зажигалки «Зиппо» и пустил в потолок облако сизого дыма. Затем водрузил ноги на стол и устремил взор в бушевавшую за окном метель.
За эти годы Сол Хоффхаймер не очень-то изменился, но если раньше его голова казалась немного крупноватой, а черты лица слишком резкими, то теперь в физиономии его появилась какая-то значительность, некая тяжеловесная элегантность.
«Он похож на римского императора, — сказала как-то Дженни Толливер. — Представь его в тоге, и сам поймешь».
— Так ты действительно считаешь себя неудачником, а, Питер? — вдруг спросил он.
— Вроде того. Я очутился в полном дерьме. Ну что я еще могу делать? Торговать трусами в мужском бутике или демонстрировать картофелечистки ошалевшим домохозяйкам? Я — профессиональный актер, больше ничего не умею, не могу жить вне театра, а театру не нужен!
— Если ты сдашься, будешь жалеть до конца дней своих.
— Ну ничего, переживу, когда хочется жрать, не до сожалений.
Мой агент спустил ноги со стола и наклонился вперед.
— Могу ссудить тебе десятку.
Я поднялся и сгреб шляпу, пальто, шарф, перчатки.
— Спасибо, Сол, но только я и так тебе уже черт знает сколько должен! — Я двинулся к двери, потом повернулся. — Кстати, если не увидимся раньше, то счастливого Рождества.
— А, да-да… И тебе счастливого Рождества!
Я уже взялся за дверную ручку, потом повернулся снова.
— Знаешь, возьму я таки твою десятку.
И выдавил из себя улыбочку.
Вполне возможно, что весна принадлежит всему свету, но зима — неотъемлемая собственность Манхэттена. Я шагал по залитой холодным светом Пятой авеню и думал, что, несмотря на все мои клятвы и ругань, хочу быть здесь, и нигде больше.
Метель кончилась, тучи растянуло, и небо стало светло-голубым. Порывы ветра сдували с крыш снег, снежинки кололи лицо, словно расколотые лезвия, и сверкали на солнце. Из магазинов вываливались толпы, флаги хлопали на ветру, звучали трубы, из громкоговорителей лились рождественские хоралы. Вот это и есть жизнь! Казалось, все участники этой восхитительной суматохи бессмертны.