- Штатник? - медленно произнес он. - А почему? Очередь на мундирники, да?
- Какой штатник?
Он подошел ближе и посмотрел на мою ногу. Она заинтересовала его.
- Стукач, - решил он наконец.
- Что? Кто?
- Ты!
- Я? Может, вы будете, наконец, говорить вразумительно? Никакой я не штатник и не стукач.
- Нет? Тогда откуда ты? Из выплюйницы?
- Какая выплюйница?
- Тогда откуда? Из ниоткуда? И чего ты хочешь?
- Ничего. Это вы чего-то хотите.
- Да-а?
Он прошелся два раза по ванной от стены к стене, засунув руки в карманы, от двери искоса посмотрел на меня, наконец остановился и сказал:
- Ну, хорошо, хватит. Допустим, что я ошибся. А ты не шифролаз случайно?
- Нет.
- Сороковуха?
- Я не знаю, о чем вы говорите.
Он протяжно свистнул.
- Ладно. Не верю, но ладно. Мне-то что за дело? Ну, лезь сам в дерьмо. Так, говоришь, ты миссийщик?
Я колебался, не зная, что сказать.
- Я не вполне понимаю, о чем вы говорите, - начал я, - но если речь идет о моей миссии...
- Та-а-ак, - протянул он. - Инструкцию получил?
- Получил, но...
- Испарилась?
- Да. Вы, может, знаете, что...
- Погоди.
Он наклонился, достал из-под ванны фотоаппарат в футляре и, усаживаясь осторожно на биде, извлек из-под крышки футляра бисквит.
- Мясной рулет с обеда, - пояснил он с полным ртом. Несколько крошек упало ему на грудь. - Занимаюсь самопожертвованием, как видишь. Хочешь, значит, знать, что тут делается?
- Хочу.
- Священник был?
- Был.
- Лилейная белизна?
- Извините?
- А, еще нет! Хорошо. Как будто бы восьмидесятка.
Он примеривал какую-то мысль к моей непрерывно трясшейся ноге, внимательно вглядываясь в нее, не переставая жевать. При этом кончиком языка он не давал упасть с губ наиболее крупным крошкам.
- После старика, - заключил он наконец. - А жирного тебе уже подсовывали? Пухляк, отъевшийся! Можешь не говорить: по тебе видно. А тик - это явно после старика.
Он ткнул пальцем в футляр фотоаппарата.
- Не голоден? Хочешь?
- Спасибо.
Казалось, он даже не слушал, что я ему отвечаю, поудобнее усаживаясь на стульчаке, умудряясь не задеть крестцом торчавшие сзади краны. Его движения были сноровистыми и рассчитанными, словно он полжизни просидел на унитазах.
- Храпа, - сказал он с какой-то тоской, - насмотрелся, а? Кожа синеет, бородавочки в парочки... Затем струпья живой изгородью, темно, смутно, мутно, а ты - как авгур какой-то, ломающий голову над чихом! Кустиком в ухе, холера, говорит, а ты и так, и сяк, складываешь, раскладываешь - и ничего не понимаешь. У тебя сейчас что: испытание или уже выподление?
- Извините, - сказал я, - но...