Во главе «Дикой дивизии» (Хрусталев) - страница 347

5 марта. – Уже половина шестого, а телеграммы от тебя еще нет. Но, что странно, что до сих пор курьер не приехал, даже «Новое Время» мы получаем на пятый день, так что все-таки думаю, что он сегодня приедет. Грусть и тяжелое чувство на душе продолжаются и мысли о милом нашем Джеке – не покидают меня ни на минуту. Вчера вечером ты телеграфировала мне, что заказала ящик, а сегодня похоронишь его в саду. Мне не верится, что это так, все кажется, что это скверный сон. Я во сне видел Джека два раза и видел, что он ожил. Надо будет заказать хороший камень, лучше всего мрамор, с числом и годом. В прошлом году я тоже очень скучал по тебе, но так как теперь, мне кажется, что я еще никогда так не томился, один Бог видит, что творится в моей душе. Это малодушие и не хорошо поддаваться такому настроению, но мои нервы, вероятно, разъехались за последние полтора года и вот почему мне теперь так трудно. Я только и спокоен, когда живу около тебя и дома. – Вчера Ларька и Вяземский ездили в штаб дивизии по делам, это верст тридцать южнее этого места и привезли мне оттуда два букета белых лесных подснежников (посылаю тебе два цветочка), но странно то, что солнце здесь не светило уже месяц и, насколько я помню, в прошлом году эти первые цветочки появились недели на две позже. Сегодня утром приехал батюшка [Поспелов] и отслужил всенощную, а завтра обедню в Руссинской церкви. Всенощную служить будет в моей гостиной. Он, бедный, очень скучает в штабе Кавказской туз[емной] дивизии и чувствует себя одиноким. – Я посылаю две катушки для проявления, на них снято: охота в Каменце или, вернее, в 15 верстах от города, затем зала в губернаторском доме и затем здесь в доме две группы и моя спальня. – Как я люблю наш март месяц, когда еще снега много, но от теплых солнечных лучей он начинает таять; к концу месяца прилетают скворцы и певчие дрозды, вскоре снег исчезает, появляется травка, а еще раньше синие перелески, затем белые анемоны, прилетают зяблики, а в полях поют, взвиваясь высоко, жаворонки… все это, кажется, так далеко, так недостижимо, и сердце сжимается в груди, при таких мыслях и воспоминаниях, до физической боли.

7 марта. – Наконец, вчера приехал курьер, в общем, ехать сюда вовсе не так далеко, а просто сообщение пока плохое. Кроме того, вышла маленькая ошибка, вместо того, чтобы ехать на Волочиск – Тарнополь, ему было сказано ехать на Проскуров, Гусятин. Обратно он поедет завтра, я хотел его послать сегодня, да не успеть из-за неожиданного прибавившегося писания, как, например, двоюродной сестре, Лавриновскому и еще прочтение нескольких деловых бумаг. – Дорогая моя Наташа, очень благодарю тебя за твое длинное и интересное письмо. Я постараюсь немного ответить на него, а более подробно со следующим курьером. Два главных вопроса: 1) слухи о векселях; 2) о письме Лавриновскому. – Мне кажется, что опровергать даже не стоит, настолько это не выдерживает никакой критики. Наташа, не забудь одно, что я до сих пор за всю жизнь ни в какие грязные истории не попадал, и только в конце прошлого года, действительно, благодаря моему доверчивому характеру я мог бы [в] дальнейшем иметь неприятности, но к счастью этот вопрос теперь ликвидирован. Но ведь это не значит, что я буду продолжать делать ошибки. Наоборот, эта неприятная история будет служить мне тяжелым, но хорошим уроком, и уж, конечно, ничего подобного никогда не повторится. Мне только всю жизнь будет досадно и обидно вспоминать, что я мог сделать такую ошибку. Что же касается Георгиевского Комитета, то это другого рода вопрос, можно ему сочувствовать или нет, но, во всяком случае, дело это доброе и с участием знающих и умных людей, дело это должно пойти нормальной жизнью. По правде сказать, мне, конечно, приятнее было бы не принимать больше на себя никаких таких назначений, а согласился я только для того, чтобы принести какую-нибудь пользу. Прибавлю, что как жираровский вопрос, так и ризовский, принадлежат к одному и тому же периоду. Но как я не скрываю тот факт, что я в обоих этих вопросах сделал большую ошибку, так же верно и определенно я повторяю, что больше никогда, ничего подобного не повторится! Веришь ли ты мне в этом? – Теперь о [Н.П.] Лавриновском. На словах было бы так просто обо всем этом переговорить, а писать сложнее. Одним словом, новых штатов (которые я утверждал в декабре) я никогда не отменял, а только на время их задерживал. Когда мы были в Брасове, я боялся, что именно в этот момент Шацкий получит об этом уведомление, и телеграфировал Лавриновскому временно задержать реформу. В январе, я на словах сказал Лавриновскому, что хотел задержать эту реформу, только пока мы были в Брасове, еще прибавил, что Шацкий собирался в конце месяца, т. е. января, приехать с отчетами и чтобы Николай Павлович [Лавриновский] ему на словах сказал о новых штатах. Потом, т. е. в феврале, ты просила, чтобы я поговорил с Ник[олаем] Пав[ловичем] и уполномочил бы ему действовать, как было решено, что я и сделал, сказав, чтобы он вызвал Шацкого и ему все бы объявил. – Вот все, что могу тебе сказать про это дело. Ник[олай] Пав[лович] был мною уполномочен действовать, и почему он может себя считать обиженным мною и будто я ему в чем-то не доверяю, я понять этого не могу. Я ему верю и доверяю больше, чем кому-либо. Письмо посылаю ему с этим курьером и надеюсь, что [на] этот раз никто уж меня не обвинит. – Твои фотографии от Boissonas мне очень нравятся все, хотя ни на одной нет твоего настоящего выражения, все что-то немного искусственное. Я хочу иметь все твои фотографии и попрошу мне прислать обратно все твои фотографии. Они у меня будут находиться в конверте, я буду их вынимать и любоваться ими. Мои же фотографии все, кроме одной, в черкесске во весь рост, просто неприятны, я видеть не могу свои фотографии и больше сниматься не буду, противный урод никому не нужный, а если кому-нибудь и нужен, то только для тех, кому я могу быть полезен. Очень попрошу тебя выбрать две рамки для названной фотографии и прислать мне сюда, кроме того, дюжину фот[ографий] № 2 и № 5.