Нет, то, что они открыто выступили против него, — полбеды. Беда в том, что присутствующие отказались высказать свое отношение к его работам. Значит, он, Понтус, зажимает критику! Вот это уже криминал!
Понтус понимал — ехать в машине с Барушкой не стоит: тот обязательно начнет горлопанить и наговорит неизвестно что при постороннем свидетеле — шофере. А есть вещи, предназначенные только для внутреннего употребления… Оставить же Барушку и уехать одному также не выпадало: это бросится в глаза, и его поступок объяснят как признание, что бороться дальше вообще бесполезно.
Отпустив машину, Понтус пошел пешком, кутаясь в шубу и все больше сердясь на то, что Барушка забегает вперед и, размахивая, как ветряная мельница, руками, говорит.
— Успокойтесь вы ради бога! — попросил он. — Слышно, вероятно, на той стороне улицы.
— А мне что! — ощерился Барушка. — Подумаешь, гений! Слишком мнит о себе. А что создал такого сам, чтобы иметь право перечеркивать работу других?
— Да потише вы…
— Миленькое дело, сам небось уже на вторую очередь проспекта лапу наложил, рад был бы всех остальных на типовые проекты посалить. Я, мол, творить буду, а над стандартными домиками корпейте вы. Знаем мы таких заступников народных! Сами с усами!
Было ясно: Барушка теперь будет только мешать. Нго прошлое, которое оценивай как хочешь, может бросить тень на все. Невыдержанность и навязчивость тоже навредят не меньше. Барушку не любят в среде архитекторов, настороженно относятся и там, в верхах. Не случайно же к тридцатилетию республики он ничего не получил. Да мало ли еще чего…
— Мне надо зайти в архитектурно-строительную контору, — сказал Понтус, протягивая руку.
Барушка остановился, фыркнул и попрощался. Когда же Понтус скрылся в подъезде, фыркнул снова и выругался. Он давно уже не верил во многое, в том числе и искренность людей. Юркевич и Понтус были для него почти одинаково чужими. Только обстоятельства сложились так, что с первым он воевал, а ко второму прижился. Но в поступках как одного, так и другого Барушка видел только предательские ходы людей, что-то выгадывающих для себя. А коль это так, значит, всегда надо иметь свой, более хитрый ход, и тогда все будет в порядке. Барушка понимал, что его прошлое, которое можно расценивать и так и этак, висит над ним и ему вряд ли взлететь. Это с каждым днем он ощущал острее. Видел, что люди менее талантливые, не запятнанные ошибками, чувствуют себя по-хозяйски просто и потому делают больше, чем он, а главное — лучше. Он же прозябает, превращается в неудачника, страшного в своей зависти. На кой черт понадобился бы ему Понтус, будь он свободен, как все! А так — прозябай. И потому, жалея и ненавидя себя, он делал все как человек, которому нечего терять. "Холуй, понтусовский холуй! — костил он себя. — Видишь, и этот на всякий случай хочет в кусты, чтобы подальше быть. Так тебе и надо, холуй!.."