В чем дело, черт подери? Эта сволочь помогает его мучителям? До шпаги не дотянуться, к окну уже не успеть. Джакомо вытянул вперед руку с чулком, словно клочок тонкого шелка способен был остановить незваных гостей, словно невесомая принадлежность западного шика могла сокрушить грубую восточную силу. Пусть, по крайней мере, позволят ему одеться, без парика он никуда не пойдет, ему его права известны. Он бесстрашно взглянет прямо в их азиатские рожи! Но, кроме плюхнувшегося на дверь Василя, в комнате никто больше не появился.
А Василь, этот огромный угрюмый детина, смиренно опустив голову и умоляюще протягивая руки, как чудовищное насекомое, полз к нему по полу и, приблизившись, обхватил его колени, застыл, шмыгая носом, то ли ожидая удара, то ли моля о пощаде. Казанове внезапно все стало ясно. Этой прожорливой громадине запрещено его покидать. Чье-то неудовольствие, видать, пострашней его гнева. Хорошо, что только дверь пострадала. Этот мрачный балбес, вероятно, не столько слуга, сколько надзиратель. Чего, собственно, и следовало ожидать. Как он нанимал Василя? С бухты-барахты, не задумавшись. Тот сам подвернулся под руку, принес воды, приволок с базара пол бараньей туши — и остался. А, ладно, не все ли равно. Раз уж он в тюрьме, как же без надзирателя. Могло быть и хуже. Приставь они к нему кого-нибудь похитрее, лису, а не буйвола…
— Я понимаю. Не бойся. Кое-что я уже понял. — Джакомо опустил руки: от кого защищаться? От самого себя? — Мы с тобой в одной упряжке. Не я тебя нанял, и не мне тебя увольнять. Верно? Ну то-то. Так уж и быть, оставайся.
Василь не отпускал его коленей, наоборот, еще крепче обхватил, бормоча слова благодарности на незнакомом языке. Ладно, ладно. Можно встать. Они квиты. Он ему тоже благодарен за великодушие — не придушил ведь, не забил насмерть, не выбросил из окна… да мало ли что могло прийти в голову его кровожадным хозяевам. Ну полно, полно. Пусть заткнет пасть и займется его одеждой.
Джакомо кое-что слыхал об азиатской манере выражать благодарность, но Василь явно переусердствовал: вцепился в него, не давая пошевелиться. Правда, через секунду он и сам замер, почувствовав, что кроме них в комнате еще кто-то есть. Пришли его убивать. Уже? Прямо сейчас?
— Что с тобой, Джакомо? Сменил пристрастия?
Пресвятая Богородица! Голос подействовал как струя воды, но воды теплой, живительной, согревающей кровь. Бинетти! Чтоб ему провалиться — Бинетти! Откуда она взялась — через столько лет, в такую минуту? О радость!
Ногой оттолкнул Василя, подскочил, как стоял — в наспех натянутом белье, с чулком в окровавленной руке, — схватил, стиснул, закружил. Знакомое тепло, знакомый запах. Вот оно — спасение, внезапная перемена участи, которую он ждал. Ну конечно же. Джакомо завопил, как расшалившийся юнец: