Снова придвинулась; грудь, прекрасная, божественная грудь приближалась к его губам. Минутку, минутку, нельзя сейчас позволить заткнуть себе рот. Отступил назад, едва не перевернув стол; задрожал огонек единственной горящей свечи.
— Мне нужно написать несколько писем…
Кто-то пробормотал эти слова вместо него, а он ясно увидел, как от гнева Катай докрасна раскалилось слабое пламя свечи и полумрак расцветился всеми цветами ее ярости. Джакомо покачнулся, и лишь потому когти не задели его лица.
— Свинья! Я тебе этого не прощу!
Красное пятно — ядовитое, кипящее, кровавое. Что за перемена? Теперь перед ним была фурия, готовая кусаться, царапаться, лягаться. Пальцы, ласкающие его минуту назад и сами домогавшиеся ласк, превратились в когти, глаза убили бы, если б могли, губы — покалечили; даже груди, ослепительной красоты груди задрожали, как адская машина за секунду до взрыва. Казанова вытянул перед собой руки — не станет же он драться с этой рассвирепевшей ведьмой, на сегодня достаточно, больше он глупостей не наделает.
И она внезапно замерла, словно пораженная тем, что чьи-то руки посмели ее оттолкнуть.
— Ты заслужил, чтобы он продырявил тебя с первого же удара.
Удар, продырявил с первого же удара… Это была вспышка не одной, а сотни свечей, лучшее, что есть в мире, тепло, смех, вода горного ручейка, омывающая натруженные стопы, и солоноватый вкус женского лона. Живем, господин Казанова! Не пистолетом же наносить удар, с одного удара продырявливают шпагой. Шпага, Бог мой, шпага! Стоп, минуточку. Куда это она собралась? Не нужно дуться. Все будет хорошо, он клянется. Обхватил Катай за талию, когда она была уже возле двери. Все будет хорошо, обещаю, шептал ей в ухо. Она перестала вырываться. Будет хорошо, подумал, торопливо срывая с нее платье. На шпагах? У Браницкого нет шансов. Пожалуй, можно позволить легко себя ранить, подумал, больно уколовшись о застежку корсета. Merde. Нет, не позволит. При первой же возможности продемонстрирует такой блестящий удар, что под этого дурака тазы подставлять придется. Не зря мясники Астафьева учили его разным азиатским штучкам.
— Уедешь?
— Уеду, уеду…
Но сначала въеду, добавил мысленно, возясь с панталонами и легонько подталкивая ее, уже обнаженную, неожиданно застеснявшуюся под его взглядом, к кровати. Въеду, да так, что на всю жизнь запомнишь. Чертовы портки. Разрез, гимн будущего — надо всерьез этим заняться. Рванул так, что панталоны затрещали по швам, но наконец освободился. И сам поразился тому, что увидел. Какая-то таинственная пружина растянула до грани сладкой боли массивную стрелу, которой он никогда особо не гордился, но отныне — о благословенный случай! — будет гордиться.