Лондон поражает своей обособленностью, своими просторами, иной и незнакомый мир открывается в этом городе Фридерику, но он слишком болен, он уже махнул рукой на жизнь, и ему не хотелось познавать новое. Он отгораживался от этой действительности. «…одной ногой я у вас, — пишет он домой, — другой в Париже, а в Лондоне нет меня…»
Со здоровьем становится все хуже, чуть ли не в каждом письме упоминает он о кровохарканье. И все же Шопен часто выезжает из дому, а за всем этим кроется несчастная погоня за заработком. В этом отношении ждет его огромное разочарование. Англичане — народ торговый, им не очень-то по вкусу тратиться, они считают каждый грош, им не знаком тот артистический снобизм, который так часто встречается у французов. Музыка для них что-то вроде серебра или фарфора на столе во время изысканных приемов. Истинной ценности великого артиста никто не понимает. «Классу буржуазии, — пишет Шопен, — требуется нечто, способное удивить, механическое, чего я не умею; высший свет, что вояжирует, горд, но образован и справедлив, если присмотреться соблаговолит [то есть: соизволит заметить], но его так разрывают на части тысячи вещей, он так поглощен скукой благопристойности, что ему все равно, хороша ли музыка, плоха ли, ведь с утра до ночи приходится ему ее слушать. Ведь здесь выставка цветов с музыкой, обеды с музыкой, благотворительные базары с музыкой; савояров, чехов — коллег моих — как собак, и все мешается в кучу». Музыка Шопена совершенно не в состоянии взволновать этих людей, она не может до них добраться.
В деревне еще хуже>- «Искусство тут — это живопись, резьба и архитектура. Музыка не искусство и искусством не зовется, а когда скажешь: артист, так англичанин думает, что живописец, архитектор либо резчик. А музыка профессией является, не искусством, и никакого музыканта артистом тут никто не назовет и не пропечатает, потому как в языке их и в обычаях это что то иное, а не искусство; это ремесло Конечно жe, вина в том музыкантов, но попробуй изменить установившийся порядок! Вздор всякий за красоту играют, а учить их порядочным вещам — смех один. Леди X., одна из первых тутошних дам, в замке которой я пробыл несколько дней, гранд-дама, считается здесь музыканткой. И вот однажды после моего фортепьяно и различных песенок иных леди шотландок приносят что-то вроде аккордеона, и она совершенно серьезно принимается играть на аккордеоне чудовищнейшие мелодии. Что ты хочешь? Сдается мне, что у всякого тутошнего создания винтиков не хватает […]. Принцесса Парми говорила мне, что одна ей свистела под аккомпанемент гитары. Те, кому мои композиции ведомы, просят меня: «Jouer — moi votre second soupir. J’aime beaucoup vos cloches»