Первую ночь батыр Ошакбай и девушка Баршын, выехавшие на поиски таинственного коня без седока, провели в однообразно унылой степи Атрабата. Недавно прошумевший ливень смыл все следы, не оставив никаких признаков жизни. Где-то здесь, на этой равнине, встретил гонец Огул-Барса одинокого скакуна.
Кони выдохлись. Мокрый белый суглинок тяжелыми комьями налипал на копыта. Всадники тоже устали. Их познабливало, бросало в жар, от напряжения слезились глаза. Когда солнце склонилось к горизонту, они начали искать удобное место для привала. Искали долго, наконец облюбовали небольшой бугорок, заросший кустами тамариска. Бугорок этот был только с виду, на самом же деле он почти не возвышался над плоской равниной. Куда здесь ни посмотри, взгляду не за что уцепиться. Во все стороны колыхался чахлый и однообразный перистый ковыль. Лишь верхушки тамариска на бугорке были объедены каким-то животным.
Ошакбай чембуром спутал лошадей, соорудил для себя и Баршын лежбище, подложив к изголовью седла и расстелив войлочные потники. Потом нарвал поблизости охапку ковыля, разложил у изножья. Он делал это молча, сосредоточенно, чувствуя, как нетерпеливый огонь сжигает его изнутри. «Может быть, это солнце так печет?» — подумал он. Но над горизонтом багрово пылала уже лишь половина солнечного диска. Девушка кружила в стороне, высматривала следы.
— Верхушки тамариска обглодал дикий кулан, — сообщила она.
Ошакбай опять почувствовал в крови странный жар. Он развязал торбу. Баршын подошла, опустилась на колени, расстелила платок. Он достал вареное мясо, вяленый подгривок, нарезал на небольшие продолговатые куски и, не спеша, вытер острый, старинной формы нож о пучок травы, спрятал его в чехол.
— Память отца, — коротко заметил джигит.
Они принялись за трепезу на вольном просторе. Ошакбаю хотелось развлечь девушку, назвать ее по имени, но непонятное волнение сковывало его. Баршын сидела боком, смотрела вдаль, и лицо ее пылало в лучах заходящего солнца, сливалось с золотистым багрянцем. Буйный вихрь прокатился по жилам Ошакбая. Он не мог есть из-за сладкого желания, неодолимо охватившего его. Она тоже не ела из-за страха перед чем-то неведомым, неотвратимым. Впервые оставалась девушка Баршын наедине с храбрым воином-джигитом в безлюдной степи. Впервые предстояло провести ночь на бугорке, заросшем скудным тамариском.
От тревожных дум, в предчувствии чего-то неизбежного ей хотелось плакать. В горле застрял горький ком, дыхание стеснило грудь. Шальная мысль приходила в голову: а что, если она сейчас сорвется, побежит к коню, распутает его и поскачет куда глаза глядят, разбудит, всколыхнет дремучее, безмолвное пространство? Но мысль эта тут же угасла, парализованная смутным страхом.