— У этого бедняги была, оказывается, тайная цель. Он хотел обратить монголов в мусульманскую веру. Каган, узнав об этом, рассвирепел. «Мой бог — бог войны Сульдэ. Поклоняюсь я только мечу. И ты поклонись моему мечу и отправляйся в свою страну. Когда мои тумены прибудут в твой город, ты откроешь ворота!» Так сказал и так приказал каган. «В священные земли может вступить лишь раб аллаха, верный последователь пророка Мухаммеда!» — ответил ему араб. «Ты, что ли, верный последователь священного пророка?» — усмехнулся каган и повелел раскаленными щипцами прижечь пятки послу.
— Значит, не скоро удастся мне предстать перед каганом, — с тоской проговорил Бауршик. Он живо вообразил и каганский меч, и раскаленные щипцы, и большую деревянную чашу с дымящимся жирным мясом. А про себя уныло подумал: «Господи, не дай мне погибнуть на чужбине, не оставь сиротами моих детей, а вдовами — моих жен; сохрани меня от гнева каганского; ради власти я готов сейчас и пресмыкаться перед ним, и цепляться за полы его халата, и сметать бородой пыль с его сапог; но потом, когда я добьюсь желанной мечты, избавь меня, бог, от рыжебородого, Я тут же покажу ему свой затылок, а на похоронах его зарежу коня с белой отметиной на лбу…».
Каждое утро, просыпаясь спозаранок, Бауршик отправлялся на высокий холм в сторонке. Там он стоял долго, взирая на шелковый шатер кагана, на вершине далекой сопки. У каждого встречного-поперечного он спрашивал: «В гневе ли продолжает пребывать хан?» Бауршик истомился, исхудал. Неопределенность тяготила. Глаза у него ввалились. В тот день, когда в казан опустили последнюю кость от холощеного верблюда, Юсуф Канка принес наконец хорошую весть. Он прибежал к шатру, поддерживая руками полы длинного халата, и Бауршик кинулся ему навстречу.
— Суюнши! Добрая весть! Гнев кагана смягчился! — еще издали кричал многоопытный посол.
Возбужденные, взволнованные, они направились к золотистому шатру на вершине сопки. Пленного кипчакского батыра Ошакбая посадили на скрещенные копья и внесли к восточному кагану, чье имя было Чингисхан. Перед ними на золотом троне восседал в напряженной позе, готовый к прыжку лютый тигр с редкими, как у кота, усами. Под узкими пронзительными глазками залегли две глубокие складки. На гладкий, без единой морщинки лоб ниспадала с макушки тоненькая косичка, конец которой не был виден. Тигр медленно раскрыл пасть, обнажил клыки. Скрещенные под Ошакбаем копья начали дрожать. Тигр, встопорщив усы, что-то проурчал. Султан Бауршик, припавший лбом к ногам кагана, чуть приподнял голову, начал переводить его слова.