После представления «Чайки» в Петербурге, под свист, под шиканье, под дикий рев Александринского театра, Чехов без шапки убежал.
Сам не помнит, по каким улицам ходил или бегал.
Очнувшись, пошел на Николаевский вокзал, сел в первый отходивший пассажирский поезд, «забился в угол, чтоб кто не узнал», и уехал в Москву.
Эта история его тогда убила. Она сильно подорвала и без того слабое здоровье больного.
А публика, свершивши суд Линча над писателем, была как нельзя более довольна собой:
– Дарма, что знаменитость, а справедливость оказали!
И та же публика рукоплескала той же «Чайке» через несколько лет.
Можно ли уважать такую публику?
Вообще, публике не удавалось никогда «раскусить» ни одной чеховской пьесы сразу.
Кроме водевилей, ни одна из чеховских пьес сразу успеха не имела.
Пока не явился Московский художественный театр.
Но и Московский художественный театр в конце концов отбил у Чехова охоту к сцене.
Он с горечью говорил о постановке «Вишневого сада»:
– Что это за постановка! Что за декорации! Пермская губерния какая-то, а не Харьковская.
Ему замечали:
– Пьеса так тонко, так изящно написана, – знаете, эти разговоры, лакеи по-французски, это пение зачем-то шансонетки – это немножко грубовато. Это, простите, шарж.
Чехов возражал чуть не с ужасом, но уж со страданием, во всяком случае:
– Да я ничего этого не писал! Это не я! Это они от себя придумали! Это ужасно: актеры говорят, делают, что им в голову придет, а автор отвечай!
Он припоминал по этому поводу:
– В провинции пошел раз своего «Медведя» смотреть, – хоть бы слово одно, хоть бы одно слово актер сказал из того, что я написал! Сам своей пьесы не узнал! Ему-то ничего, – публика думает: «Какой, однако, этот автор дурак! Какой ерунды нагородил!» Приятно?
Чехов был недоволен и исполнением «Вишневого сада». Особенно г. Леонидовым:
– Грубо, грубо! Ничего подобного я и не воображал себе, когда писал! В результате Чехов решил после «Вишневого сада»: всё! Может быть, потом бы и вытерпел, но тогда решил:
– Брошу сцену! Начну-ка я опять писать свои рассказы!
Для «воплощенной скромности», каким был Чехов, празднование юбилея должно было быть истинным мучением.
Знавшие, как натуре Чехова должен претить этот «парад», держали пари:
– Как Подколесин, сбежит в окошко! Но Чехов «принял чествование». Почему?
Потому что пришел к убеждению, что это «нужно». Нужно в общественном смысле. Нужно чествование русским обществом писателя.
Но тот, кто присутствовал при чествовании, помнит растерянное и страдальческое лицо, с которым Чехов выслушивал одно и то же, одно и то же.