– О! Так мы не всеми забыты? – воскликнула Селеста, выхватывая письмо.
– От кого оно? И о чем в нем говорится? – потребовала ответа Элоди, когда мать разорвала конверт.
– Тише, дорогая, дай мне прочитать. – Селеста, нахмурившись, посмотрела на лист бумаги и подошла к окну, где было больше света. – Оно от Поля и Эмили… они в Париже, – сообщила она, быстро прочитав письмо. – Они сняли большую квартиру на Сене. Зовут нас погостить! – Она взглянула на Чарльза, и ее лицо просветлело. Димити почувствовала удушье.
– Париж! – выкрикнула Элоди возбужденно.
– Осталось всего две недели до начала занятий в школе, – отметил Чарльз, забирая письмо у Селесты.
– О, давайте все-таки поедем, пожалуйста. Там будет так весело, – сказала Делфина и взяла за руку отца.
Димити уставилась на подругу в ужасе.
– Но… туман скоро рассеется, я это знаю… – пробормотала она. Однако никто как будто ее не услышал.
– Ну так что? – спросила Селеста у Чарльза.
Ее глаза были широко раскрыты и полны страсти. Он улыбнулся ей и пожал плечами.
– Тогда в Париж! – объявил он.
Девочки завопили от восторга, а Селеста обняла Чарльза и поцеловала. Димити стояла, пошатываясь от потрясения. У нее возникло ощущение, будто она тонет, а никто этого не замечает. Она понимала, что на сей раз ее с собой не возьмут.
– Но… – начала она снова, однако ее голос так никто и не расслышал среди начавшегося возбужденного гвалта.
Два дня спустя туман пропал. Исчез, когда взошло солнце. Димити поднялась по тропинке на утес и посмотрела далеко в море, чувствуя, что глаза стали близорукими после стольких дней, когда она ничего не могла увидеть дальше кончиков пальцев. Цвета были яркие, радостные: лимонный солнечный свет, синее небо, зеленая с золотом земля, на которой вовсю цвел дрок, – и все это отражалось в изменчивой глади моря. Но было слишком поздно, они уже уехали. «Литтлкомб» стоял пустым, и Димити казалось, что она чувствует, как разрывается сердце. Она не плакала, хотя ей очень хотелось и настроение было таким тяжелым, как мокрый песок, но слезы не появлялись. Помимо мучительного понимания, что ее бросили, Димити чувствовала что-то еще. Ее не оставляли ощущение несправедливости нарушенного обещания и горькая обида за проявленную в отношении нее бездумную жестокость. А еще накатил гнев – из-за него, верно, глаза и оставались сухими, – вызванный тем, что жизнь, которую ей предстояло отныне влачить, станет намного тяжелее теперь, когда ей показали, насколько иной та может быть. Солнце светило ярко, но для Димити в тот год зима пришла рано.