* * *
Терентий перешел к главному:
— Настал нужный вечер. Сам Дмитрий Львович нарочно из Москвы отъехал, чтобы подозрениев не было. Я лошадь привязал у библиотеки, напротив. Во дворе — ни души! Без шума в квартиру забрался, по плану нужные книжки вынул. Собирался уже уходить, да слышу кто-то ключом в дверях ковыряется, знать, хозяин явился. Ну, думаю, пропал! Надо выкручиваться.
Терентий замолк, нервно почесывая маленькую красноватую ладонь.
Соколов подбодрил:
— Дальше — самое интересное. И что ты сделал?
Как о чем-то обыденном, Терентий сказал:
— Спрятался я, а когда Абрамов за собой дверь на ключ закрыл, я мешок ему на голову накинул, а он слабый, как котенок, быстро в омрак упал. Смекаю: тикать надо! Вдруг меня словно нечистый в ребро толкает: —Да повесить его на веревку! Пусть все думают, что сам удавился”. Отправился я в чулан, там нашел крепкую веревку. Вернулся, а он, Абрамов-то, дышит опять, даже сквозь зубы свист идет. Тогда... решился я.
Пододвинул стол под люстру, встал на стул, привязал веревку. Спустился вниз, да его голову в петлю засунул, чтоб в воздухе болтался. А где чертежный план? Как в воду канул! Плюнул я, прорехи в шкафу книжками заложил, которых целая горка возле стояла, да и ушел обратным ходом. Без затруднениев! Поначалу я все домой отвез — как приказал Дмитрий Львович. А тут шум начался, газеты пишут, я испугался. Оба мешка переправил к свояченице, она в Сокольниках живет.
Только, грешен, одна картинка очень мне понравилась, думаю: мало ли на свете картинок? Ведь никто не догадается, что это оттуда. Взял, примазал ее к стене. Можете казнить меня, достоин. Только меня давно совесть угрызла, оттого и занемог. Надо бы самому к вам явиться...
— В том-то и все дело — самому! — сказал Соколов.
Кошко виновато посмотрел в глаза Соколова:
— Аполлинарий Николаевич, преклоняюсь перед вашей прозорливостью! Но если бы не эта гравюра на стене, то и дело никогда бы не распуталось.
— Ошибаетесь, сударь! Уже звонил мне капитан
Парфенов — начальник Бутырок, сказал, что Дмитрий Абрамов желает сделать чистосердечные признания. Я направил к нему Жеребцова. И если бы не чертеж, не гравюра на стене, все равно преступление было бы обязательно раскрыто. — Помолчал, с твердой уверенностью добавил: — Нет на свете такого преступления, которое нельзя было бы раскрыть. А убийство — в особенности, потому что против убийцы восстает само небо. Жизнь дает Господь, и только он один имеет право отобрать ее.
Неожиданно улыбнулся:
— Завтра едем ко мне в Мытищи!
Кошко откликнулся с охотой: