Ошалевший дежурный бросился внутрь здания, штыком зацепившись за дверной косяк. Довольная улыбка не успела сойти с лица Соколова, как на крыльцо вывалились пять-шесть агентов с револьверами в руках, филеры и сам Сахаров. Этот хитрюга, всегда державший на лице маску спокойствия, на этот раз был взволнован до предела.
Увидав улыбающегося Соколова, чертыхнулся, облегченно перекрестился:
— Ну, граф, и шуточки! — Огляделся. — А где поручик Петухов и филер Лебединцев?
Соколов скорбно опустил голову:
— Царствие им Небесное! Сторож полицейского морга Лукич, поди, их хладные трупы уже за большие деньги подгулявшей публике показывает: «Вот две мертвые жертвы необузданного ндрава графа Соколова! Летальный исход произошел от проломления черепа. Прошу, ваши милости, по гривенничку добавить: уж очень смерть неожиданная и во время исполнения!»
В этот момент на знакомой нам коляске подкатил Сильвестр Петухов. Голова его была забинтована, а из-под повязки со смертельной тоской уставились в голубую прозрачность осеннего неба помутневшие глазки. Сахаров вскочил на подножку, с тревогой заглянул в лицо пострадавшего:
— Что случилось? Жив ли? А где Лебединцев?
Сильвестр, не замечая Соколова и не поворачивая головы, печально произнес:
— Бедного Лебединцева оставили лежать в лечебнице Петровой на Большой Дмитровке.
Сахаров изумился:
— Так это лечебница по женским болезням!
— Пострадавшему это уже безразлично. Но наглецу графу холку мы тоже изрядно намяли. Сейчас где-нибудь спрятался и отлеживается.
Все недоуменно переглянулись, а потом разразились таким хохотом, что шарахнулась проезжавшая мимо лошадь. Громче других смеялся Соколов.
Взор Петухова, наконец, остановился на графе. Поручик испуганно вскрикнул и лишился чувств.
Сахаров, стараясь казаться строгим, пригласил:
— Пройдемте, граф!
По мраморной лестнице, застеленной ярко-зеленой ковровой дорожкой, поднялись на второй этаж. В кабинете Сахарова царствовал изумительный порядок. Вдоль стен — шкафы с книгами на нескольких языках. Над креслом — выразительный, в темных тонах портрет Николая II.
— Писал Репин, — объяснил Сахаров. — Сам мне преподнес.
На громадном столе красовалась малахитовая чернильница с бронзовыми фигурками, объемистая, похожая по размеру на поднос малахитовая пепельница, серебряный стакан, набитый остро отточенными карандашами, пресс-папье венской бронзы — большой медведь давит лапой то ли волка, то ли несчастную дворняжку, — перламутровый нож для бумаги и лапка-зажим.
Едва Соколов опустился в глубокое кресло, как Сахаров печально посмотрел на него и тихо, со вздохом произнес: