Йожин улыбнулся, и от вида его страшной ухмылки заледенела кровь в жилах у самых страшных и свирепых оборотней, что стояли за спиной хозяина.
— Иди сюда, трахнутый в жопу содомит, я порежу тебя на куски за моего Гунтера, — сказал монах и шагнул к противнику, занося нож.
— Вперед! Убейте всех! — заорал во все горло Мирослав и выстрелил, давая сигнал к началу.
И был бой. Страшный, как первый, и тут же забывшийся, как десятый. Умная память привычно прятала до поры основное, оставляя мелочи.
Выбитый глаз, повисший на переплетении сосудов и жил, белоснежные клыки в алой пасти, красная влага, плескающая в лицо из обрубка шеи, морозный хруст ломающихся костей, сминаемым настом отзывающихся в ушах. Пронизывающую до пяток боль, ударившую навылет. Радостный вой почуявшего скорую победу, хлебнувшего вражеской крови. И сразу же — жалобный визг увидевшего скорую смерть щена.
А посреди безумной, чудовищной круговерти человек в рясе, сжимая крюк и длинный широкий нож, рубился с другим человеком, вооруженным шпагой и кинжалом. И не было места ни милосердию, ни христианскому состраданию в этой схватке лютых врагов.
Все закончилось как-то сразу, вдруг. Отец Йожин тяжело осел в снег, дыхание его было трудно и прерывисто, кровь стекала по рясе и протаивала в истоптанном снегу глубокие дорожки. Крюк выпал из ослабевшей руки. Утонул в снегу по рукоять нож.
— Господи, прости меня… — прошептал монах, глядя в небо, светлеющее предрассветно. — Прости за грехи мои… Я иду к тебе. Гунтер, мальчик мой… я…
Он не договорил. Голова Йожина склонилась к груди, и Трансильванский Охотник умолк навеки.
Шварцвольф сделал несколько неверных шагов, опираясь на шпагу, упал на колени, не удержавшись. Его левая рука висела плетью, страшно распоротая от плеча до кисти крюком. Кожаный жилет и скрытая под ним кольчуга висели лохмотьями — нож Расчленителя кромсал не хуже палаческого топора. Огромные черно-красные капли падали в снег частым градом.
Подняв к небу мертвенно-бледное лицо, Иржи страшно, отчаянно завыл, и ничего человеческого не осталось в его гласе, только безумное отчаяние нелюдя. А затем Шварцвольф заговорил, огненными буквами отпечатывая слова в памяти тех, кто его слышал.
Близкое дыхание смерти вдруг что-то поменяло в мире. И в Иржи. Умирал не отщепенец рода человеческого, растерявший за века право именоваться человеком. Не злодей, погубивший сотни, тысячи жизней. Умирал полководец, растерявший в горниле битвы все легионы, но не помышляющий о сдаче.
Среди трупов людских и Обернувшихся стоял на коленях, зажимая распоротый живот, Георг фон Шварцвольф. Стоял и говорил. Многое говорил. И словно зачаровал всех. Под невозможной тяжестью слов гнулись, склоняя спины, доминиканцы, болезненно морщились выжившие «Дети». И ворчали Хорты, длинными языками счищающие схватившиеся на морозе потеки крови. Своей и чужой.