– Что это ты так всегда боишься быть заподозренным? Гордись: ты не слабый пожар раздул – хоть и не мировой. Гоголь, когда учинил кремацию своим мертвым душам, окончательно замерз, а не согрелся.
– Он сам сгорел, как живая душа.
– Ты думаешь?
– Ничего я не думаю. Это у меня роман сгорел.
– Детище?
– Вот именно!
– Любимое?
– Ты этого не понимаешь.
– Того я не понимаю, этого… Сам ты что понимаешь! Ты хоть раз о ком подумал? понял кого? Ты называешь меня он, а себя Я… Это справедливо? Как водку пить, так вместе, а как блевать, так мне? Что ж тут такого удивительного, что мне все равно… Да гори роман твой синим пламенем! это справедливо. Пусть будет по-твоему: это ты его написал, а не я. Так мне и дела нет. Ваши заботы, господин учитель.
– Так писал бы… мастер старинного анекдота!
– Я писать не умею, – голос его прозвучал неожиданно мягко.
– Неужто? Наконец-то. Признался.
– Я не в твоем смысле. Не в писательском. Я расписаться не могу.
– Врешь!
Но я знал, что на этот раз он не врет.
– Ну так иначе помогал как-нибудь. Наблюдал бы… Запоминал. Раз ты такой наблюдательный… Книжку какую про обезьян прочел да пересказал…
– Я читать не умею.
– И это? Однако ты по-своему последователен.
– Да, – сказал он самодовольно, – характер – это моя прерогатива.
– Прерогатива… Откуда ты слов таких нахватался? Как старых анекдотов…
– Вот опять… Я твоя мусорная корзина. А между тем теперь у тебя только то и осталось, что я из нее, скомканное, разгладил.
– Ты сохранил это?!
– А как же! Черновики – это кайф. Их можно разглядывать, а не читать. Как квитанции. Как трамвайные билетики…
– Неужто ты меня так любишь?
– Так… – сказал он презрительно. – Почему тебя надо так любить? Как еврея. А нельзя просто любить? Этого мало тебе, недостаточно?.. Я ненавижу тебя! Но все больше, чем ты меня. Все же я не так равнодушен…
– Как я… Слушай! а тогда, в таком дивном грузинском городке, помнишь… когда ты так напился… когда я с тобой так напился… когда ты со мной… ну, короче, когда мы напились и я умирал, избитый местными армянами за проармянские речи, воспринятые ими как антигрузинские… помнишь?
– Не, – сказал он, – не помню.
– Не помнишь?.. Ты врешь. Я лежал тогда в своем нумере, пьяный вусмерть, избитый до смерти, умирающий… Сердце мое останавливалось. Я считал. Оно все-таки ударяло снова. И вот не ударило. Я умер. Никакого там света, коридора, туннеля… Теплый, тошнотворный мрак, как ужас. Будто тебя обратно в матку запихивают! И тут же я лежал голый и обмытый, на животе, но видел всю комнату как бы спиною. И видел себя же, меня, витающим под потолком… это был