Я пытался отделаться от приводившей меня в замешательство мысли, но она не уходила.
Я взглянул на терпеливо ожидавшую моей молитвы семью, затем сказал Аймалу, что хотел бы кое-что пояснить его родным, прежде чем начну молиться. Говоря на пушту вперемешку с английским, я попытался ему все объяснить. Он очень старательно перевел все на пушту, сказав, что этот молитвенный язык — дар, о котором говорится в Святой Библии, что это особый язык, данный мне Богом, и что я его никогда не учил. Я наблюдал за их реакцией. Они только покивали головами и улыбнулись, как будто в том, что я им сейчас рассказал, не было ничего необычного. Аймал продолжал объяснять своей семье, что я буду молиться о том, о чем Бог хочет, чтобы я молился. Он добавил, что таким образом я могу молиться даже тогда, когда сам точно не знаю, как нужно молиться. Еще он рассказал, что этот язык помогает мне прославлять Бога...
Все время, пока Аймал говорил, я следил за реакцией его родных. Она была невероятной. Они даже не моргнули.
В конце концов я закрыл глаза и стал молиться по-английски, к чему они были уже привычны. Затем в течение нескольких минут я молился на языке, данном мне Богом.
Мусульмане молятся с открытыми глазами, поэтому, когда я закончил и открыл глаза, я увидел, что они все на меня смотрят и улыбаются. Господин Масуд тихо сказал: «Твоя молитва была такой красивой».
По дороге домой Джули, сжав мою руку, сказала: «Давид, мне до сих пор не верится, что они так хорошо приняли твою молитву на языках».
Я был согласен. Я и сам никак в это не мог поверить.
В другой раз, гораздо позже, Бог снова побудил меня молиться на языках в присутствии других мусульманских друзей. Иногда они даже сами просили меня помолиться за них на языке, данном мне Богом.
Через два года после того случая в доме Масудов я узнал, что среди мусульман не было таким уж необычным явлением, когда одержимый человек говорил на языке, который никогда не учил. Но так как я объяснил им, что этот язык был даром от Бога, о котором учит Библия, они приняли мою молитву без колебаний.
Наше время в Кабуле подходило к концу. Мы прожили здесь два года, но нам совершенно не хотелось уезжать — особенно сейчас, когда я наконец-то начал разговаривать на пушту. Но важнее, чем мой язык, конечно, было то, что у нас завязалась крепкая дружба с афганскими семьями. Мы расставались с нашими друзьями с огромной болью в сердце, особенно потому, что у нас не было практически никаких шансов вернуться обратно.
В последнюю ночь нашего пребывания в Кабуле в январе 1979 года я поехал попрощаться с Аймалом и его братьями. К этому времени они называли меня своим четвертым братом.