– Наши юрты еще не готовы…
– Но-но, разговорчики, привыкли к безделью! – прикрикнул по-хозяйски Тугарин. – Кто останется, доделает.
Отвечающие за промысел начальники обошли ряды поселенцев, тыча в грудь работоспособных, по их мнению, женщин, стариков и подростков, – словно выбирали товар на невольничьем рынке. Но переселенцы уже привыкли к подобным процедурам. Немногочисленные мужчины, разумеется, тоже вошли в команду. Рыбаков уведомили: будут кочевать по мелким островам в море и реках, следуя за ходом рыбных косяков, и «домой» вернутся не раньше окончания сезона ловли – через две недели, а если урожайная страда продлится, то через месяц.
Марию не взяли. Хаим предполагал, что труд предстоит немыслимый, и вздохнул с облегчением, но не видеть ее, не знать о ней ничего столько времени – это было тоже за пределом вообразимого. Он с надеждой глянул на пани Ядвигу, безмолвно умоляя выносливую старуху позаботиться о его слабой жене.
– Все будет хорошо, борец, – вслух ответила та.
Хаим успокоился – относительно, конечно, но все же успокоился, пропустив мимо ушей странное слово.
«Борец», – думала о нем пани Ядвига. Кто, как не борцы, мужественно выносят все беды не ради себя, а во имя некоего смысла, и неважно, в чем он заключается – в научной идее, стремлении к свободе, вере в бога или любви.
Старуха много лет прожила на веселой Неманской улице и знала столько изломанных, несчастных судеб, что ее уже ничто не удивляло. Пани Ядвигу, девчонкой проданную отцом в публичный дом за долги, вообще трудно было чем-нибудь поразить. В Хаиме она впервые увидела человека, счастливого вопреки ударам судьбы. Удавка чуждых обрядов и церемоний стягивала ему дыхание, стремясь стать его жизнью, дитя осталось в гуще войны, а он все равно был счастлив – невероятно и невыносимо. Любовь этого мужчины балансировала где-то на грани фанатизма, и все-таки она была просто любовь, редкая среди людей, как редко встречаемый в лесу родник, но и обыкновенная, как родник, из которого вымыло наносный мусор, оставив не зависящую от внешних потоков цельность и чистоту… Кто сказал, что такая любовь странна? Может, странна не она, а ее окружение, утерявшее способность любить, как должно человеку?..
Не дано враждебной среде понять маленького человеческого чуда. Ад понимает под счастьем суррогат коллективного идеологического довольства, заменяющий все личное. А счастье – индивидуально. Толпа людей может веселиться, возмущаться, идти на поводу порывов, как стадо животных, но на любовь она не способна. Невозможно приказать группе, коллективу, толпе – любому конгломерату – любить. Да и кого можно заставить любить насильственно? Из понуждений толпы растет тотальная неволя, когда каждый, независимо от наружных проявлений, ощущает себя одиноким соляным столбом, на который никто не оглядывается.