Он сжал в кулаках ткань мешка с драгоценным содержимым: иди! В этом мешке – жизнь любимой, жизнь Алоиса, Виты, Юозаса… Ниойле, пани Ядвиги, Гедре.
Мерзлые губы невольно растянулись в улыбке, треснув посередине: представил, как жена подносит к глазам еду, не виданную много-много дней. Вспомнились свет ламп, пьяный храп хозяина мыса, белая пухлая рука Зины с перстнем пани Ядвиги на безымянном пальце, выбравшая в бронзово-смуглой груде пирожков самый маленький и неказистый.
– Сука, – вырвалось с выдохом машинально, беззлобно, и Хаим удивился вылетевшему слову, – он никогда не матерился, даже в мыслях.
…Пани Ядвига разделила пирожок на две части, половину дала Алоису, а вторую – Витауте. Посоветовала детям не есть пирожок, а тихонько посасывать его, пока он не растает, не исчезнет на языке. Бесполезно, миг – и от пирожка ничего не осталось.
Алоис облизал свои ручки. Круглые нерпичьи глаза с надеждой глянули на Хаима:
– Болсе нет?
– Больше нет, – развел руками Хаим.
– Каим, дай луки, я их облизу, – вздохнул Алоис.
Встать утром – огромная работа для голодного тела, уставшего от самого себя. Хочется есть, есть, есть… Двусмысленное русское слово. Если ты не будешь есть, тебя не будет, а если ты ешь, ты – есть…
Все на мысе разговаривали по-русски, даже те, кто полгода назад не знал и десятка русских слов. Мария пыталась научить Юозаса читать. Хаим наскреб в трубе и развел сажу в банке. Парень учился с неохотой. То у него «че-че-черни-ила» мерзли, то пальцы. В общем, не вышло. Юозас кое-как объяснил Хаиму: в его пекарской работе, – а он не сомневался, что когда-нибудь вернется в Каунас и будет пекарем в старой булочной Гринюсов, – чтение с письмом не пригодятся.
Первой просыпалась пани Ядвига. Двигалась вслепую к приготовленным с вечера дровам, и к потолку устремлялось маленькое, слабое тепло. Но понемногу оно потягивалось, расширялось и начинало дышать во все стороны. Старуха варила мучную бурду и пела в унисон с вьюгой, свистящей за стенами юрты:
– Сво-о-олочь цинга-а-а, какая же ты сво-олочь…
Тяжелый сон Хаима отступал, наваливалась гора принудительных дел. Тело настораживалось. Непослушное, будто чужое, оно ощущалось как бы со стороны. Его нужно было уговорить, пристыдить, заставить встать, двигаться, двигаться… Двигаться, черт возьми! Иначе не выйти за дровами в колкий мороз.
Вначале Хаим пошевелил пальцами, потом сустав за суставом разбудил боль в ногах и пощупал руки – вдруг распухли? Но нет, конечности были все так же худы и костлявы до оторопи… до радости. Еще одна ночь прошла без отеков и мышечных язв – вестников смерти.