Юозас вернулся с последним навигационным рейсом, окрепший и на вид совсем здоровый. Однако фельдшер думала иначе и выдала справку о временной нетрудоспособности.
Вита приставала к Юозасу, чтобы он рассказал ей о стационаре. Он попробовал, не сумел и больше не пытался. А рассказать очень хотелось. В больнице парня уложили в кровать с ватным матрацем, на постель со всем положенным человеку – простыней, подушкой с наволочкой, одеялом с пододеяльником. Юозас вдыхал запах глаженого белья и не мог надышаться. Так было мягко и чисто, что завтрак проспал. Проснувшись, испугался: почудилось, попал в сугроб, все кругом белоснежное, как в тундре зимой.
Врач осмотрел, сестра сделала укол. Велели не объедаться в обед, не то случится заворот кишок. Нельзя, мол, голодающему обжираться, надо потихоньку, вначале половину первого блюда на выбор или второго. Полный обед можно будет есть не ранее, чем послезавтра. А санитарка не знала и принесла полный. Юозас в один присест съел суп с макаронами и тушенкой, большую тарелку пшенной каши, два куска хлеба и выпил стакан брусничного киселя. И ничего не произошло, кишки стерпели. Врач удивился: температура у больного под сорок, а ест за троих. Кризис не кризис, Юозас доедал все, что давали, до последней крошки и вылизывал тарелки. Отъелся и отдохнул отлично, несмотря на уколы. Будто на курорте побывал.
Ловцы уехали рыбачить по островам без него. В доме остались Мария и пани Ядвига с детьми. Юозас ходил собирать топливо в лагуну или просто слонялся по поселку, стараясь не попадаться на глаза Нине Алексеевне, прописавшей постельный режим. Впрочем, по вечерам уже рано стало темнеть, никто бы не заметил.
Парню полюбилось сидеть на крыльце пекарни, мечтая о том, как он здесь будет работать. Забирался на завалинку и, прилипнув лицом к окну, разглядывал красную кирпичную печь, широкие дверцы духовок, прислоненные к стене противни и шеренгу чугунных форм. В углу возвышалась груда красивых белых мешков со скверной американской мукой, сверху – бутыль с маслом и пачка дрожжей. Юозас был уверен: он, наследный хлебопек, сумеет поднять на опаре и эту муку, тонкую, точно пудра, похожую на крахмал…
Хлеб! Только голодный человек способен понять, что он значит, только тот человек, который не видел свежего хлеба несколько лет, а для прирожденного пекаря это пытка вдвойне. Перед глазами Юозаса мелькали полки булочной отца, полные утренней выпечки, золотого от ранних лучей хлеба-солнца – в меру пористого и не тяжелого, без лишней влаги. Прижмешь такой каравай изо всей силы, отпустишь руку, а он расправляется, как упругий куст здешнего ягеля, снова становится пышный, пушистый, и никто не верит, что его кто-то мял. Он и сохнет медленно, если правильно хранить, ржаные скибы могут месяц продержаться и не заплесневеть. Многое тут, конечно, зависит от качества муки, но главное – в умении мастера-хлебника. Юозас не знал, почему у отца получались лучшие хлебы в округе, ведь у других тоже добрая мука и хорошие дрожжи. Не знал, а заметил – у него, Юозаса, выходит не хуже.