Дирижабль развернулся, перелетел через канал и низко завис над берегом. Десантный пандус коснулся земли. Сверху нам призывно замахали.
– Бегите, маэстро, бегите! – заорал я и поднял его на ноги. Мы побежали. Тепловые лучи вокруг нас танцевали и разили в темпе мрачного танго. Пылающая боевая машина слепо проковыляла мимо, круша палатки лагеря и ремонтные ангары. В десяти шагах от трапа я услышал звук, от которого похолодело сердце. Долгий улюлюкающий вопль раздавался от горизонта до горизонта, то наплывая, то отдаляясь. Я никогда не слышал его, но знал, что это боевая песнь падв – улириской пехоты. Вдруг меня схватил за руку лётчик и втащил нас с графом Джеком живой цепью наверх. Пандус за нами поднялся, а я увидел, как горизонт запузырился и потек на нас, маслянисто серебрясь. Падвы наступали. Их были тысячи. Последнее, что я увидел, когда скаймастер взлетал и корпус герметизировался, был Юзбаши Осман. Он посмотрел вверх на нас и отдал честь. Затем развернулся, выхватил саблю, и все янычары лагеря Удеман с воплем, заглушившим даже гул двигателей корабля, подняли свои сабли. Ощетинившись сталью, они бросились в атаку. Дирижабль отвернул в сторону, и больше я уже ничего не видел.
– Ты это видел? – спросил граф Джек, схватив меня за плечи. От шока его лицо побелело, но в пальцах чувствовалась сверхъестественная сила. – Видел, да? Как ужасно, чудовищно! И в то же время, как изумительно. Это непостижимо, Фейсал, непостижимо!.. – По его измазанному пеплом лицу текли слезы.
Мы спасались бегством по Лабиринту Ночи, летя по узким, извивающимся каньонам, не сомневаясь, что нас преследуют. Локатор капитана поймал сигналы, подтверждавшие, что слух нас не обманывал. Жуткие крики, эхом отдававшиеся в каменных редутах, доносились издалека, но не отставали. В основном отсеке дирижабля не было иллюминаторов. Капитан корабля не говорил по-английски, но постарался доходчиво объяснить, что нам следует держаться от членов его команды подальше, повсюду на воздушном корабле: дежурили ли те в инженерном отсеке, навигационном, на мостике или в оружейном отсеке. Нам ничего больше не оставалось, как усесться на решетчатый пол тускло освещенного грузового трюма и пересказывать снова старые истории из жизни музыкантов, останавливаясь каждый раз, как наши чуткие уши различали отголоски войны снаружи. Слух явно первичнее зрения. Оно помогает понять происходящее, а слух – предугадать. Глаза можно закрыть, а уши всегда открыты. Маэстро затянул неоднократно рассказанную историю по то, как он пел Папе, и насколько тонкими там были полотенца, и насколько скупыми засранцами оказался весь папский престол. Вдруг его глаза широко раскрылись. Он обладал, как я уже говорил, сверхъестественно тонким слухом. Твавы-бойцы на насестах въерошили маслянисто поблескивавшие чешуйки и покрепче перехватили оружие. Через мгновение и я услышал крики. Крики покрывали три октавы, от гулкого баса до сопрано, и походили на ритмично заикающийся тревожный вой. Двое позади нас выдавали такие аккорды и гармоники, какие услышишь только в экспериментальном отрывке произведения двенадцатиладной серийной музыки. Другой отвечал им откуда-то спереди. Еще один был где-то далеко, и его крики отдавались от скал каменного лабиринта. Пятый находился рядом с нами по правому борту. Вызов, ответ – они обменивались информацией. Я зажал уши руками. Зажал не из-за боли от пронзительных высоких регистров, но из-за омерзительной музыкальности их невидимых голосов. Их гармония была чужда моему слуху, но их музыкальность взывала к музыканту во мне.