Возможно, что Юити посчитал старика за сумасброда, однако Сюнсукэ Хиноки благодаря такому необузданному смеху обрел чувство сродства со всем мирозданием.
Что за умора! Ну и насмешил! Впервые мир предстал пред ним воочию. Его конек — ревность и ненависть — единственная сила, которая подстрекала его на создание произведений. Взять хотя бы для этой цели Юити, с его мучениями и страданиями, живьем, с плотью и кровью! Сила его смеха была такова, что между его существованием и миром обнаружилась некая связь, и у него открылся дар видеть голубые небеса и с обратной стороны земного шара.
Много лет тому назад он предпринял странствие в Куцукакэ, где стал очевидцем извержения вулкана Асама. Поздно ночью в гостинице мелко-мелко задрожали оконные стекла, и он, впавший в дремоту от изнурительного писательского труда, проснулся. Взрывы чередовались каждые тридцать секунд. Он поднялся и засмотрелся извержением. Грохота как такового не было слышно. Слабенькое утробное урчание докатывалось со стороны горы вслед за тем, как над ней вздымалось пунцовое пламя. «Словно океанский прибой», — мысленно сравнивал Сюнсукэ. Танцующие всплески огня угасали плавно; одни воскресали в чреве кратера; другие отчаливали в небо вместе с темно-красными клубами дыма. Это зрелище было подобно угасанию последних лучей закатного солнца.
Его безудержный вулканический смех в баре слегка походил на то отдаленное рокотание. Впрочем, Сюнсукэ казалось, что эти посещавшие его изредка эмоции были скрытой аллегорией громогласного смеха горы.
Это чувство, которое всегда подбадривало его в юношеские годы, наполненные унижением, было сострадательной любовью ко всему сущему — она проникала в его сердце в редкостных случаях: глубокой ночью, как сейчас, или в одиночном странствии, когда на рассвете он спускался с вершины горы. В такие минуты он ощущал себя художником, и душа его одобряла это состояние как некоего рода привилегию или комедийную паузу, дарованную верой в неизмеримое восхождение его духа. Это чувство было сладостным, как глоток свежего воздуха. Он был откровенно ошеломлен своим громадным чувством, санкционированным его душой, подобно тому как альпинист бывает поражен своей гигантской тенью.
Как называется это чувство? Сюнсукэ не находил такого слова, он просто смеялся. Конечно, смеху его недоставало уважительности. И в первую очередь — уважения к самому себе. В тот момент, когда смех связал его с миром, чувство солидарности, вскормленное состраданием, приблизило его сердце к наивысшей любви, этой превосходной фальшивке, именуемой человеколюбием.