Вторым документом была серая невзрачного вида книжечка, шесть листиков обыкновенной бумаги — свидетельство о непригодности к службе в армии в мирное и военное время, больше известное под названием «белого билета». Свидетельство было заполнено небрежной рукой, обычными чернилами. Будто кто-то, убедившись в непригодности Брюсова к армии, хотел совсем извести его. Однако печати были четкие. И харьковские.
Отдельно, перегнутое вчетверо, лежало в паспорте медицинское заключение ВТЭК об ограниченной трудоспособности Брюсова Геннадия Львовича. И тоже харьковская печать. Не при-скребешься.
— У вас есть инвалидная книжка?
Брюсов засопел носом. Ответил:
— Нет… Я не пошел в собес… В мои годы, при моей комплекции… Как бы поступили вы?
Пирогов сложил документы стопкой, накрыл ладонью.
— Напишите подробно, как вы из Харькова выехали. Куда. Про Вологду. Как в вагон… Одним словом, о себе подробней.
— Я арестован?
— Я ж вам сказал, напишите о себе. Подробно, пожалуйста. И дождитесь меня у дежурной.
— Значит, арестован. — Брюсов потускнел, понуро поднялся. — Конечно ж, столько вопросов сразу…
Пошатываясь, он пошел к двери. Горе его было так велико, что он словно ростом уменьшился. Широченные брюки его повисли до полу и собрались в гармошку, плечи опустились, спина сделалась выпуклой, покорной.
Пирогову стало жалко его. «Негостеприимно получается», — подумал, провожая взглядом сгорбленную спину. И сразу одернул себя: раскис, а преступный элемент в… дамском платье, как Керенский… как Якитов, из армии дезертирует…
Через минуту вошли к нему секретарь сельсовета и Астанина.
— Нам надо немедленно поселить тридцать семь женщин с детьми. Не выходя отсюда, составьте списки адресов, где возможно какое-то подселение.
Разослав девчат по адресам, Пирогов направился на свидание с Василисой Премудрой.
Дом Якитова, старый и не ахти какой просторный, стоял под горой, почти на окраине села. Корней; Павлович отметил эту подробность. Второй примечательностью дома было нагромождение вокруг него стаек, навесов, дровяников и самих дров — несколько поленниц, расставленных и так и сяк, куда ни кинь взгляд. В этом хаосе можно было скрываться от призыва в армию, от милиции и от самой войны до конца дней своих.
Василису Пирогов услышал с улицы. В дальнем из бесчисленных закоулков двора она отчитывала пацанов за баловство и, похоже, за какие-то понесенные убытки, и были те убытки велики, потому что, ругая и стращая виновных, Якитова сама плакала навзрыд.
Корней вошел в калитку, свернул на голос, но попал не в ту щель. Оглядев внимательно пустой закуток между свинарником и поленницей дров и убедившись, что он не обжит, не утоптан, пылен с сотворения Ржанца, Пирогов двинулся дальше.