— Рукодельничаете? — спросил он, указав на вещицу и радуясь, что нашел повод продолжить разговор.
— А чо-о делать-то, — пропела она. — Тошно тому, кто сражается, а тошней тому, кто останется.
— Кто у вас на войне?
Она улыбнулась виновато.
— Сирота я. Одна. И не мужняя. — Черные глаза ее умаслились.
Пирогов поежился: гетера! Истинная гетера! Древняя Греция и весь современный быт в конце деревенского переулка.
— Чего так-то? — спросил, чуть отодвинувшись.
— Вы о чем?
— Ну это. Сирота. И не замужем.
Она прыснула в ладошку, искристо прищурилась.
— Или нельзя-я?
— Ну, тут, конечно, каждый себе хозяин, — немного оправился от Лизкиных чар Корней Павлович. — Только, думаю я, женщина вы вон какая видная. В самой поре. Самостоятельная.
— Ой, да ну вас! Скажете тоже мне! — Она выставила вперед плечо, положила на него подбородок, глядела исподлобья, но с той же масленой шаловливостью. — Не люблю. Муж — объелся груш. Тоска. Стирай на него, готовь. А он как боров: натрескался и спать.
— Больно уж сурово вы.
— Потому как знаю. Сколь их, женатых, увивается под окном. Верно сказано: чужая жена — лебедушка, а своя — полынь горькая. Вот и не хочу полыном быть.
«А ведь она даже не поинтересовалась, зачем я к ней, — подумал Пирогов. — Что это, наивность или опытность?»
— Тысячи лет существуют люди, — сказал, улыбнувшись кротко. — Столько лет и разговорам о любви. И нет им конца. Это как колодец. Видно, и нам его не вычерпать. — Посмотрел на ходики с лисьей мордочкой над циферблатом, подвижными глазками. — Я к вам по серьезному делу.
— Вижу, что не свататься. У вас своих полон ковш. — Улыбнулась белозубым ртом. — Чудайкин, поди, написал? — И тут же утвердительно закончила: — Он, кто ж еще.
— Кто такой Чудайкин?
— Сосед. Он на вашем стуле сидел не раз. — Пирогов почувствовал себя неловко, будто тем же грешен. — Глупый, противный человек. Думает, если незамужняя, так всякий и заходи.
— Однако замечено, что… вы последнее время. Как бы сказать точнее и без обиды…
— Ему-то какая выгода? Кто он мне? — перебила она.
— Людей настораживает, что вы ночи в бане проводите. — Ожидал, что она испугается, запаникует. А она еще шире заулыбалась, еще масленей сделались глаза. — Прикиньте сами. Не странно ли? Не подозрительно?
Она запрокинула голову, обнажив при этом белую шею, засмеялась, неестественно часто тряся плечами, от чего и груди под цветастой блузкой пошли «плясом».
— Уморил. Ей-богу уморил… — Она обращалась не к Пирогову, а к воображаемому Чуданкину, споря с ним. — Баня!.. Баня — подозрительно!..
— Не столько баня, сколько — кто в ней бывает.