— В чем дело, бабушка?
Я не был бы так удивлен, если бы на идише заговорила обезьяна в зоопарке. Но на самом деле в этом не было ничего загадочного. Простой еврейский парень, вроде Джека-вы-пивохи, пошел работать грузчиком в итальянскую фирму и, само собой, выучил некоторые итальянские фразы, которыми обмениваются грузчики-итальянцы. Его звали Хаим, и он был таким же евреем, как «Бобэ», и мог объясниться с ней на идише куда лучше меня. Так обнаружилась слабое место в мамином замысле, если это был замысел, — слабое место, которое она не могла предусмотреть. После этого мне оставалось только поспевать следить за молниеносным обменом фразами, между старшим, Хаимом и Бобэ.
Выяснилось следующее.
Старшой сказал маме, что если она хочет, чтобы они снесли с пятого этажа все эти горшки с капустой, за это ей придется доплатить особо, и при этом нет гарантии, что капуста не высыплется и некоторые горшки не разобьются, пока их привезут на Лонгфелло-авеню. В ответ мама заявила, что она может подарить ему эти горшки — в виде чаевых. Он может их забрать, когда закончит нас перевозить. Ей эта кислая капуста даром не нужна. Он может ее взять себе, вылить в реку, выбросить в туалет — как ему будет угодно. Старшой толково пересказал мне все это по-английски, пока «Бобэ», подозрительно глядя на нас заплаканными глазами, усиленно пыталась понять, что он говорит.
«Аль Капоне», несмотря на свою суровую внешность, оказался человеком с добрым сердцем. Сначала он во все глаза разглядывал «Бобэ», а затем сердито сообщил Хаиму, что его собственная мать — такая же психованная; все они психованные, эти старухи. Вообразить только; реветь в три ручья из-за какой-то дерьмовой кислой капусты! Да он снесет все эти дерьмовые горшки вниз без всякой особой доплаты. Хаим перевел все это «Бобэ», опустив ругательства. «Бобэ» расцеловала его, а затем, улыбаясь сквозь слезы, расцеловала и старшого. «Аль Капоне» сказал, что наплевать ему на это дерьмо собачье, пустил слезу и вместе с Хаимом потопал наверх, ругаясь по-итальянски и вытирая глаза рукавом свитера.
Я поймал такси, и мы с «Бобэ» поехали на Лонгфелло-авеню. Наша новая квартира была всего в шести или семи кварталах от старой. Мы легко могли бы пройти этот путь пешком, если бы не бабушкина хромота. Как гласит семейная легенда, это был не врожденный недостаток. В богатом доме, в котором родилась «Бобэ», какая-то горничная то ли ее во младенчестве уронила, то ли обварила ей ногу кипятком, я уж не помню точно. Выросши хромоножкой, «Бобэ» была выдана замуж за ученого, но бедного шамеса и вырастила четверых детей при синагоге, в комнате с бревенчатыми стенами. Так что в бабушкиных приступах хандры не было ничего удивительного. Куда удивительнее было то, что обычно она все-таки была веселой и жизнерадостной старушкой. За это нес ответственность папа. Иной раз он своими шутками и проказами смешил ее до упаду. Он и маму умел насмешить, но он отлично знал, когда не стоило и пытаться. С тех пор как у нас в квартире появились капустные кочаны, он ни разу не постарался ее рассмешить.