Но когда нечистые мысли приходили-таки ему в голову, он опрометью бросался к рукомойнику и тщательно мыл руки. Рукомойник был не слишком вместительный, и к тому же, как мы помним, водопровода в синагоге не было. Когда «поруш» наталкивался в Талмуде на особенно откровенную страницу, он за какой-нибудь час мог опорожнить весь рукомойник. А наполнять рукомойник водой было обязанностью шамеса. Мой дед должен был с ведром идти в прихожую к бочке, которую по утрам наполнял водонос Хайкель, тащить ведро в синагогу и наливать воду в рукомойник. Молящиеся приходили в синагогу по два раза в день, и, перед тем как начать молиться, они мыли руки. Пустой рукомойник мог стоить шамесу места и зарплаты. Так что у шамеса была основательная причина держать зло на «поруша» из-за его заботы о чистоте собственных мыслей.
Тем не менее дед никогда не просил «поруша» изучать Талмуд где-нибудь в другом месте и мирился с его присутствием. Таков уж был шамес Шайке Гудкинд, мой дед с отцовской стороны. Мне вовсе не кажется, что с этой стороны у меня такое уж низкое происхождение, как думает мама. У меня нет маминого высокомерного отношения к шамесам, коль скоро я, так сказать, сам наполовину шамес.
Кстати, «поруш» — это слово на иврите, которое означает «отделившийся», «аскет». В христианской Библии оно звучит как «фарисей».
* * *
Папа уехал из Минска в большой спешке. У него не было другого выхода. Как я уже говорил, в царской России евреи были париями: вынужденными жить в особых районах — в так называемой «черте оседлости» — и не имевшими доступа к университетам, к престижным профессиям, к государственной службе. Однако русский царь даровал евреям две неоценимые гражданские привилегии: они имели полное право платить налоги и подлежали призыву в армию. А, к сведению моих молодых читателей, служба в царской армии продолжалась не каких-нибудь жалких полтора года; вас могли забрить на добрых двадцать лет. Вас могли послать служить в далекий Владивосток, или куда-нибудь за Полярный круг, или в такие места, как Севастополь или Баку, где летом жгучий зной. И вам предстояло прожить долгие годы, возможно, ни разу не увидев другого еврея. Что же до еды, то тут у вас был выбор: либо употреблять в пищу, как ярко выражается пророк Исайя, «свиное мясо и мерзкое варево», либо помереть с голоду.
Солдатам-евреям в минских казармах в этом смысле еще очень повезло, потому что их кормили местные евреи. В наши дни, когда столько просвещенных евреев, не моргнув глазом, едят «свиное мясо и мерзкое варево», эта проблема может показаться несерьезной, однако для евреев из старого галута религия была делом жизни и смерти. Поэтому призыв под воинские знамена не вызывал у евреев такого всеобщего воодушевления, на которое, возможно, рассчитывал царь Николай. Когда мой отец получил призывную повестку, все смешалось в доме Гудкиндов. И семья решилась на отчаянный обман. Папин старший брат Йегуда за некоторое время до того был освобожден от рекрутской повинности. Не важно, почему. По правде говоря, я и не знаю, почему, и никто из ныне живущих людей не мог мне объяснить, почему, но факт гот, что он получил белый билет. На этом все и строилось. Замысел заключался в том, чтобы на некоторое время спрятать Йегуду от глаз людских, а папу выдать за Йегуду — с тем, чтобы он при наборе показал документ Йегуды об освобождении от рекрутчины, — а про Илью сказать, что он якобы в отъезде. После этого папа должен был не мытьем, так катаньем раздобыть деньги на дорогу и уехать в Америку. После его отбытия настоящий Йегуда должен был снова объявиться в Минске. И что бы потом ни случилось, семья готова была принять на себя все последствия, только бы сыну синагогального шамеса не пришлось есть свиное мясо и мерзкое варево ради вящей славы царя всея Руси, которому, кстати сказать, только что перед тем задали порядочную взбучку японцы, так что служить папе было не только тягостно, но и опасно.