Вот тебе и раз! Прошлое — особенно прошлое иммигрантов-американцев — это темный лес. Попробуйте найти в нем дорогу — будете тыкаться как слепой котенок и вернетесь туда, откуда пришли.
* * *
Я только что перечел то, что сейчас написал. Преждевременное появление Ли на Божий свет — это всего лишь курьез. Я просто отмечаю это и не делаю никаких далеко идущих выводов. Я не могу себе представить, что у мамы с папой были какие-то шуры-муры до свадьбы. Мама ни на миг не забывала, что она дочь раввина и внучка знаменитого раввина реб Исроэла-Довида Мосейзона — автора «Башни Давида», который, в свою очередь, был потомком раввина по прозванию Минскер-Годол, что значит «Великий человек из Минска». Минскер-Годол был раввин давно минувших дней, знаменитый по всей России тем, что на его могиле совершались чудеса. Я знаю, мама втайне думает, что я — очередное земное воплощение Минскер-Годола, и то, что мне сейчас доверили работу в Белом доме, — это для нее лишнее тому подтверждение. Может быть, так оно и есть, но чтобы это доказать, нужно, чтобы я сперва умер и у моей могилы прозревали слепые и пускались в пляс калеки. А то, чем я занимаюсь сейчас на поверхности земли, не дает — пока — никаких оснований даже для того, чтобы считать, что я хотя бы Джорджтаун-Годол.
Когда мама была беременна мной, она читала «Дэвида Копперфилда» — и решила, что я стану великим писателем. Это было еще до того, как я перевоплотился в Минскер-Годола. Мама, само собой, исходила из предположения, что я буду мальчиком, а не еще одним выстрелом вхолостую, как моя сестра. Ли до сих пор таит обиду за то, что в нашей семье ее рождение было воспринято лишь как досадная задержка на пути к величественному появлению моей замечательной персоны. Так оно и было, и я осознал это, как только вообще стал способен что-либо осознавать. Когда Ли рассказывает о наших детских годах, то, если она в этот момент не кипятится из-за того реле «Зейде», или из-за бабушкиных мигреней, или из-за обеда, на котором подали морскую пищу, все ее истории сводятся к тому, как я затмевал ее, оттеснял ее, получал все самое лучшее. К обеду с морской пищей я еще потом вернусь, а пока нужно, как я обещал, рассказать о моем имени.
Вы думаете, это такое простое дело? Вы ошибаетесь. Начать с того, что каждый еврей, который хоть раз в жизни переступал порог синагоги, знает, что еврею положено иметь два имени: одно — внешнее имя, для внешнего мира, и под этим именем он всю свою жизнь известен окружающим, другое — внутреннее, еврейское имя, которым его называют, когда его поминают в молитвах, и когда его в синагоге вызывают читать отрывок из Торы, и когда его женят и разводят, и когда пишут надпись на его надгробии. Никакой шамес, выкликая меня читать Тору, никогда не называет меня «мистер И. Дэвид Гудкинд» — это было бы совершенно немыслимо. В любой синагоге я — всегда «реб Исроэл-Довид бен Элиягу». Обычно нам дают внутреннее, еврейское имя в память о ком-то из родственников, скончавшихся до нашего рождения; а затем родители пытаются найти какое-то внешнее имя, сколько-нибудь схожее с внутренним или хотя бы начинающееся с той же буквы.