– И уж точно не я.
Окруженная со всех сторон горами, деревня была укутана снежным покрывалом. Ее составляли всего несколько домов. Весь мир стал белым. Лишь очищенная от снега тропа под нашими ногами чернела, как полоска на карте. Мы стояли на горе и смотрели на сбегающую вниз тропу, она спускалась к деревне и соединялась с дорогой, за ней следовала другая дорожка, немного уже, а потом совсем узкая тропинка, которая вводила в дом.
– Это его дом, да? – спросила Юн и указала на дом в конце тропинки.
Судя по всему, это действительно был его дом.
С того места, где мы стояли, казалось, будто тропа обрывается перед домом, но, если посмотреть с другого конца, тропа как раз там и начиналась. Это дом профессора Юна. Мы направились вниз по четко обозначенной тропе к деревне.
Дом в конце тропы действительно принадлежал профессору. Ворота оказались распахнуты, а профессор стоял посреди двора, доверху заваленного белыми сугробами. То тут, то там виднелись голые заснеженные деревья. К невысокому забору, отделяющему двор от улицы, была прислонена крепкого вида бамбуковая метла, ею профессор расчистил снег с тропинки. Похоже, профессор смел снег с тропы и оставил нетронутыми сугробы во дворе. Пока мы с Юн стояли около ворот, профессор не сказал нам: «Проходите» или «Легко нашли дорогу?». Он просто стоял и молча смотрел на нас, пока мы медленно шли ему навстречу. Когда мы подошли к нему, из собачьей будки у забора выскочил большой, со светло-коричневой шерстью, пес. Не успев поприветствовать профессора, Юн принялась гладить пса, который радостно завилял хвостом и опустил уши.
– Он большой, – сказал профессор, – но очень добрый.
В тот момент, когда профессор похлопал Юн по плечу, она вдруг резко опустилась на засыпанную снегом землю. Сначала я решил, что она обо что-то споткнулась. Но ее плечи стали судорожно вздыматься, и она разразилась слезами. Пораженный ее реакцией, я попытался помочь ей встать, но профессор посоветовал оставить ее в покое. Как-то очень давно (мне кажется, что с тех пор прошла целая вечность) я видел слезы на лице Юн. Тогда она выглядела так, будто только что умылась речной водой в Иронге. Юн все никак не могла успокоиться. Мне сложно было представить, сколько сил ей потребовалось, чтобы так долго сдерживать в себе эту боль. Ее глаза покраснели и опухли.
Профессор знал о судьбе Миру. Мне не хотелось спрашивать, откуда он узнал. Я желал бы, чтобы с нами происходило лишь то, о чем потом можно было спросить. И словно прочитав мои запутанные мысли, профессор рассказал, что получил письмо с известием от матери Миру. Она поехала в дом бабушки Миру, написала письмо профессору, а мне даже не позвонила. Профессор пригласил меня приехать к нему вместе с Юн, когда я по телефону попросил у него ключ от кабинета, вероятно, потому, что уже знал о Миру. Он несколько раз повторил просьбу приехать вместе с Юн. Наконец Юн перестала плакать, и я привел ее в дом. Стало темнеть. Обстановка дома профессора оказалась очень простая: кресло и кофейный столик в гостиной, стол и четыре стула на кухне, письменный стол и стул в спальне. Мы сели на длинную скамейку под окном гостиной, я принялся смотреть на наши следы во дворе на чистом снегу и на следы собаки. Профессор вынес из кухни термос, налил из него чай с айвой в большую кружку и поставил ее рядом с Юн. Затем налил чаю и мне. Через некоторое время он спросил Юн, успокоилась ли она. Юн обхватила ладонями большую кружку чая с айвой и низко опустила голову.