— Это и все патроны? Так мало?
— Нет. Есть еще в вещевом мешке.
— А в инструкции что сказано: ни в коем случае не клади патроны в вещевой мешок, а носи их на поясе в специально сшитой сумке.
— Все будет по инструкции, Степан, — успокоила она. — Мы же не сразу туда. Нас еще учить будут.
Майор, который тогда приходил к больной радистке, шел к пристани со стороны складов. Любаша озабоченно посмотрела на дорогу. Сказала:
— Мать, верно, не успеет.
— Она обещала. Она обещала через пятнадцать минут. Вот только кончится обед…
— Когда вернется тетя Ляля, ты извинись перед ней за меня. Я взяла без разрешения у нее книгу. Хорошо?
— Хорошо, — сказал Степка.
— Постарайся не обижать мать. Она поседела за эту осень. И постарела… Вот отгонят немцев, а это случится скоро, переходите в наш дом, ремонтируйте его. Люди будут возвращаться в город, и тетя Ляля вернется. И надо будет иметь свою крышу над головой. Обязательно. Понял меня?
Степка кивнул.
От слов сестры ему сделалось грустно, и было такое предчувствие, что они расстаются навсегда. Глаза у него набухли слезами. Он отвернулся и в это время увидел мать. Она бежала по улице между развалин, прижимала к груди газетный сверток, и волосы ее были растрепаны.
Майор крикнул:
— Стано-о-вись!..
Но оживления или замешательства среди десантников эта команда не вызвала. Люди неторопливо стали расходиться. И Степка понял, что Любаша успеет обнять мать и сказать ей два-три слова.
Первое, что сделала мать, — сунула Любаше сверток. Потом схватила ее за голову, стала целовать и плакать. А Любаша пыталась успокоить мать, твердила тихо и, конечно, взволнованно:
— Мамочка, мама… Не надо. Все будет хорошо. Хорошо! Вот увидишь, мамочка…
И тоже заплакала.
Подбежала радистка Галя.
— Вы вместе, девочки?
— Вместе, вместе… — успокоила Галя. — Только я сейчас с рацией на катере.
— Отряд, равняйсь!
Больше Любаша не могла стоять с ними, поспешила в строй.
— Галя, она при деле… А наша, — вздыхала мать, вытирая слезы. — Наша под самые первые пули…
Катера резали море острыми носами. Длинные белые полосы, словно вожжи, оставались за кормой и тянулись к самому берегу. Прихваченные розовым отсветом облака лежали над чистой далью, а у самого горизонта море было не синим, не зеленым и не розовым, а золотым. Воздух казался неподвижным, точно завороженным закатом. Волны степенно накатывались на берег, и мокрая галька, перешептываясь, встречала их. Вода шлепалась о ржавые, поросшие мхом и ракушками сваи.
На пристани остро пахло морем…
Нина Андреевна и Степка возвращались домой. Ни о чем не говорили. Лицо матери стало совсем старое. Сутулилась она сильнее обычного. На горе надрывался баян, лихо, с переборами. Под шелковицей знакомая армянка жарила рыбу. Она стояла возле печки, обмазанной желтой глиной, и сказала: