14
Вечерело. Небо сурово и низко висело над горами. В ущелье стлался редкий туман. Сырость была как запах — везде-везде. Яркий костер горел в овраге за магазином райпотребсоюза. И треск пламени, несущегося ввысь, был каким-то добрым и веселым.
Николай Иванович остановился над оврагом. Потом решительно спустился вниз по тропинке. Худой и маленький старик, с седой бородой и с седыми бровями, такими густыми, что они казались приклеенными, как на карнавале, бросал в огонь желтые легкие ящики из-под африканских апельсинов. Огонь кидался на них, словно хватал в объятия.
— Добрый вечер, Григорий Ашотович, — сказал Николай Иванович, который узнал в старике дедушку Мары Аджиевой из десятого класса.
— Добрый вечер, учитель, — с кавказским акцентом ответил старик. И спросил просто: — Как живешь? Хорошо живешь?
Николай Иванович пожал плечами.
— Сейчас молодые люди, — продолжал старик, — на вопрос: «Как живешь? Как дела?» — отвечают: «Нормально». Понимаешь, ни хорошо, ни плохо. Нормально. А что такое «нормально»? Норма-то для всех разная.
— «Хорошо» — тоже можно понимать по-всякому, равно как и «плохо», — возразил Николай Иванович.
— Нет, — покачал головой старик. Взял ящик, бросил в огонь. — Хорошо — всегда есть хорошо, потому что оно добро означает. Ты вот, учитель, хорошее дело делаешь, мне внучка рассказывала. Нормально — это когда мужчина хоккеем интересуется, а когда душа, сердце его боевой славе отцов и дедов отдано — это уже хорошо, учитель. Это очень хорошо. Нормально — совсем не то слово.
Григорий Ашотович указал на ящик под окном — дескать, садись, учитель. Достал трубку. Сказал с заметным напряжением:
— Ну, дорогой учитель, что там моя внучка натворила?
— Внучка? — удивился Николай Иванович.
Дед Мары между тем посуровел, набивая табаком трубку, сказал:
— Как мужчина мужчине, дорогой учитель, доверюсь тебе: не мужское это дело взрослых внучек воспитывать. Я с ней один на один с двенадцати лет, когда отец ее, сын мой, будь он проклят, семью бросил. И на Камчатку сбежал за юбкой, которая едва ляжки прикрывала. Невестка моя, царство ей небесное, позора не пережила. В сарае на перекладине повесилась. И тогда я написал сыну: «Приедешь, зарежу».
Старик умолк, раскуривая трубку. Николай Иванович, который уже однажды слышал эту историю от Констанции Владимировны, тихо сказал:
— Мара хорошая девочка. Учится хорошо. Даже отлично. Вы меня простите, Григорий Ашотович, я совсем по другому делу. Мне сказали, что в годы войны вы партизанили.
— Да, — кивнул старик, — был я в Прохладненском отряде. На Эльбрус ходили, когда немцы туда прорвались.