На поле от свежей воронки расползались в стороны пехотинцы. Один остался неподвижно лежать ничком. Ее если не уничтожить, эту батарею, она всю пехоту переколотит. Пулемет они сами уничтожат, а минометная батарея… И не выскочишь отсюда. Вот если б на крышу коровника забраться…
Одним ухом он ловил полет мины, в другом раздавался накаленный голос командира дивизиона. А Третьякову орать не на кого, дальше – одна пехота.
– Крыши коровников видите, товарищ третий?
На миг дыхание пресеклось: показалось, вот она летит, твоя… Рвануло так, что окоп встряхнулся.
– Крыши коровников видите? – кричал Третьяков, оглушенный. Пошевелился, отряхивая с себя землю. – Там буду находиться.
Донеслось неясно, сквозь глушь:
– Там наши? Немцы? Кто там?
– А черт их знает, кто там. Пехота наша мелькала. Если на крышу залезть, оттуда все должно быть видно.
– Буду там, доложу!
– Ты гляди…
А что глядеть – не разобрал: уши забило звоном. Тряхнул головой, еще сильней зазвенело. Крикнул Суярову отключаться. Тут сидеть нечего. Зачем только сюда сунулся, всех за собой потащил… Они сидят, а пехота на поле под огнем лежит. Досидятся, что их тоже здесь ухлопает зря. Но до чего вдруг спасительным показался этот окоп, когда надо теперь вылезать из него!
– Кытин! Давай первым.
Первому особенно неохота лезть. Но первого и пулеметчик не ждет, он после изготовится, других ждать будет.
– Бери катушку, аппарат – и пулей в подсолнухи!
Кытин смахнул с губ шелуху, обтер ладони о колени, посерьезнел. Закинул автомат за спину, смерил прищуренным глазом расстояние.
– Я пошел.
Лег животом на бруствер, перекинул ноги, вскочил и побежал, метя полами шинели по траве. Они смотрели. Не добежав, кинул вперед себя тяжелую катушку, нырнул за ней следом головой в подсолнухи. Когда ударил пулемет, только шляпки раскачивались, указывая след.
– Суяров! Давай ты.
Тот сосредоточенно куском напильника по кремню высекал огонь. Торопился. Прикурил. Несколько раз подряд жадно затянулся. Цигарка вздрагивала в пальцах, а он сосал ее, сосал.
– Ждать, пока ты накуришься?
– Щас, товарищ лейтенант, щас…
Руки копошатся у рта, дергается обрубок безымянного пальца.
– Долго ты?
– Сейчас, товарищ лейтенант…
Лицо опавшее, все мокрое от пота, как облитое. Он стал вдруг отползать, сидя, заслоняться локтем.
– Вии-уу! – потянулось к ним из-за поля. – Бах! Бах! Бах!
– Ты пойдешь, нет? Пойдешь?
И сапогами подымал его с земли, а тот ложился на спину.
– Пойдешь? Пойдешь?
Суяров охал изумленно, внутри у него охало. Опять разорвалось наверху. А они тут возились в дыму, в окопе. Не владея собой, Третьяков схватил его за отвороты шинели, поднял с земли, притянул: