– Ты ведь был совершенно не такой, – сказала Саша. – И лицо у тебя было другое.
– Какое?
Она рассмеялась:
– Я уже не могу вспомнить сейчас. Просто лицо чужого человека. Нет, один раз – не чужое. Знаешь когда? Мне перевязывали ногу, а ты прошел по коридору. Ты прошел, а я посмотрела тебе вслед. Ты сделал вид, как будто прошел просто так. Мне стало тебя жалко. Но все равно это был не ты. Я даже могла бы тебя не узнать. А помнишь, мы сидели на подоконнике?
– Ты тогда вообще смотрела сквозь меня.
Саша помолчала. На лице ее сменялись отсветы огня из печи.
– Знаешь, когда ты впервые, – она посмотрела на него, – вот такой был, как сейчас?
– Когда?
– Нет, я не тогда увидела, я на другой день вспомнила и подумала, что ты обморозился и, наверное, заболел. Ты такой заледенелый был в шинели и еще меня загораживал от ветра.
Они говорили и смотрели в огонь, и это было их общее, что они видели там.
– Помнишь, я еще спросила: «У тебя есть что-нибудь под шинелью?» А ты засмеялся: «Душа!» А у самого губы не могут слова выговорить. Я потом весь день думала, что ты заболел.
– Так ты ж меня тогда испугалась.
– Это не тогда. Я испугалась, когда ты вышел из-за барака. Ты не видел, какой ты был страшный. Весь заметенный, как волк. Мне даже показалось, у тебя глаза блестят. И никого кругом. Я ужасно испугалась.
Бухнула входная дверь на кухне. Через коридор прошел вернувшийся с дежурства Василий Данилович Пястолов, Фаин муж. Жестяные пуговицы на его железнодорожной шинели – белые от инея: мороз на улице был сегодня силен. Данилыч прошел, не кивнув: в форме он высоко себя нес. Но из комнаты вышел другим человеком: в телогрейке, в растоптанных валенках, в руке – топор, старая ушанка примяла одно ухо. Он шел в сарай за дровами, остановился около них:
– Маруся не лучше?
– Сегодня в окне ее видела, – похвасталась Саша.
– Значит, на поправку тронулась.
В пляшущих отсветах долгоносое лицо Данилыча то светлело, то думой омрачалось.
– Плоха была, совсем плоха. – Поскреб ногтями подбородок, сощуря на огонь стеклянный взгляд, потянул себя за нос. – Повезли ее – нет, думаю, не выживет. Гляди-ка, жива…
Саша и Третьяков посмотрели друг на друга, удержались, чтоб не рассмеяться. Он не видел. Постоял еще над ними и пошел с топором в руке, мягко ступая разношенными валенками.
Увидев, что она очищает картошку, Третьяков прикурил из печи.
– Подожди, – опять сказала Саша.
– Все. Не могу уже. Когда закурил, не могу.
– Не можешь?
– Не могу.
– Нет, как ты честно врешь. И глаза святые.
– Я не вру.
– Не врешь. Вот эту, когда покуришь, съешь.