– А говорил, ни разу не раненный, – на слове поймал его Старых.
– Ни разу. Это меня при бомбежке привалило. Вот начнут с утра по радио – чудно слушать: захоплэно лэтакив, гармад, рушныць… Мы возьмемся считать, сколько у немца «захоплэно»… Да ему уж воевать нечем! У него за всю войну столько не было, сколько у него «захоплэно».
– Не ранен, а в госпитале лежал.
– Не ранен.
– А контужен – не один черт? Нет таких в пехоте, чтобы воевал и нигде не раненный, не побитый.
– И не контужен. Меня землей привалило! – с достоинством говорил Китенев.
В госпитале месяцы мелькают быстро, а каждый день долог. Вот Китенев и старался с утра пораньше «завести» Старыха, благо тот «с пол-оборота заводится». Они еще попрепирались со скуки: «Присыпало… А если б не откопали?» – «Второй раз закапывать не пришлось бы…» – и Китенев повернулся на бок, подпер голову, стал глядеть на Третьякова. Тот спокойно сгибал и разгибал поверх одеяла раненую руку. Врач еще на первых перевязках сказала ему: «Хочешь, чтоб рука осталась крючком?» – «Зачем же мне?» – испугался Третьяков. «Тогда разрабатывай сустав, а то так и срастется». И хоть больно бывало вначале, кровью промокала повязка, оставаться инвалидом ему не хотелось.
– Ну?
Глаза у Китенева светлые, как вода, прозрачные. Третьяков ждал.
– Вот не знаю, оставлять тебе шинель в наследство, не оставлять? Может, зря только трепешь казенное имущество? Похоже, что зря. – В светлых глазах его смех играет. – А вообще как?
Третьяков, улыбаясь, ждал.
– Я спрашиваю, как в смысле морально-политического состояния?
– Бодрое.
– А ведь какой был юноша! – Китенев подложил подушку под спину, сел повыше. – Его когда в палату привезли, я думал, к нам девушку кладут. Глаза ясные, мысли чистые и все устремлены на разгром врага. А полежал с вами, и вот чего из него получилось. Это он от Старыха понабрался. Не учись у него, Третьяков, он уже лысый. Между прочим, ты, Старых, своей лысине жизнью обязан. Ты ведь от стыда прикрылся. А будь у тебя чуб, как у некоторых военных, стал бы ты каску на голову надевать?
Китенев процедил сквозь пальцы волнистый свой чуб, заметно отросший в госпитале. Медсестра, с ложечки кормившая Аветисяна гречневой размазней, сама рыженькая, круглолицая, румяная, так заслушалась радостно, что ложку уже не в рот совала, а в ухо.
– А ну, руку мне сожми! – Китенев протянул Третьякову свою руку. Тот полюбовался, как на ней от кисти до засученного по локоть рукава играют все мускулы.
– Зачем?
– Старшего по званию спрашивают «зачем»? Приказано жать – жми! Может, ты симулянт.