Словно угадав его мысли, король повернулся к нему:
— Теперь о вас, шевалье… Неблагородно и неблагодарно было бы оставлять вас без заслуженной награды. Всесторонне обдумав все, я решил, в соответствии с вашим характером и пристрастиями, оказать вам честь… Отныне вы — гвардеец мушкетеров кардинала.
Он замолчал. Когда пауза затянулась недопустимо долго — потому что гасконец тщетно ждал чего-то еще, — сильные пальцы Ришелье сжали локоть д'Артаньяна, и тот, опомнившись, рассыпался в благодарностях, как и полагалось по этикету.
Он по-прежнему, закончив пышные цветистые изъявления благодарности, ждал — хотя бы сорока пистолей, черт побери! Хотя бы перстня с пальца! Не обязательно с алмазом, лишь бы был с собственно его величества руки!
И не дождался. Король поднялся, а это означало, что аудиенция окончена, и только деревенщина может этого не понимать…
Шагая рядом с кардиналом по длинным коридорам Лувра, д'Артаньян горестно думал: «В самом деле, хотя бы полсотни пистолей прибавил к красному плащу, прах меня побери! Хороша милость, нечего сказать! Конечно, красный плащ — отличная вещь, но эту милость в состоянии оказать сам Ришелье, своей собственной волей… Волк меня заешь, как измельчали короли! В старинные времена, рассказывают, все было совершенно иначе. „Любезный д'Артаньян, — сказал бы какой-нибудь старинный король вроде Карла Великого, Пипина или Дагобера. — Жалую вас бароном, а в придачу владейте отныне всеми землями, что простираются от той реки до той вон горы, и горе тому, кто посмеет оспорить мою волю!“ Нет, в старину люди умели одаривать по-настоящему — зато за них и дрались, как львы! Положительно, все мельчает! И короли тоже!»
У него даже зашевелилась еретическая мысль — а на ту ли лошадь он поставил. Д'Артаньян тут же прогнал ее, конечно. Дело было вовсе не в обиде на столь ничтожную награду — о награде он вообще как-то не думал, спеша тем утром в Пале-Кардиналь.
Дело было в короле. Точнее, в полном крушении провинциальных романтических представлений д'Артаньяна о столичном городе Париже, королевском дворце и человеке, восседающем на троне. Жизнь не имела ничего общего с теми красивыми картинами, что представляешь себе в гасконском захолустье. Совсем недавно ему казалось, что всякий король невероятно мудр и неизъяснимо справедлив, всякий наследный принц благороден и честен, всякая королева незамутненно чиста и добра, а окружающие их сановники и министры — сплошь светочи ума и олицетворение преданности. Ну, а если случаются досадные исключения, то виной всему злокозненные иностранцы вроде Кончини.