— Я знаю, — сказал Рудаков и повесил трубку.
Он немного посидел на краешке кресла, глядя перед собой и раскачиваясь взад-вперед, потом отбросил пакет, встал и прошел в спальню. Там включил ноутбук, тот оказался разряжен, и Рудаков едва не стонал от нетерпения, пока вставлял зарядку и дожидался загрузки операционки.
Как был — в грязной одежде и ботинках сел прямо на кровать и быстро застучал по клавишам.
Не то! Совсем не то!
Он швырнул жалобно пискнувший ноутбук на подушку и метнулся назад в гостиную. Кажется, здесь!
Рудаков упал на колени перед шкафом, распахнул самую нижнюю дверцу, скрипящую от старости и редкого использования, и достал пачку бумаги. На полке, в фарфоровой миске нашлась шариковая ручка.
Вот как должно быть! Компьютер — да что он может! Все должно быть правильно, как всегда и было — лист бумаги и перо. Пластиковая ручка с полупустым стержнем — конечно, не гусиное перо, но, ладно, это уже допустимо. Пусть будет так!
Рудаков смахнул со стола чашки, рукавом вытер кофейную пыль положил белоснежный лист и принялся писать. Сразу заныли отвыкшие от работы пальцы, но слово за словом, руки наливались силой, а разум становился ясным и чистым…
Быстро заполнялись написанные размашистым почерком строки, и на бумагу, рядом с высыхающими каплями слез, ложились свет, доброта и боль.
Странный сон являлся каждую ночь, так что Рудаков постепенно к нему привык и даже расстроился, если бы увидел в ночных грезах что-то другое. Они садились втроем за деревянным столом и пили из медного самовара чай с сахаром вприкуску и хрусткими баранками. Втроем — это сам Рудаков и два старых знакомых из коматозных видений — Белый и Тощий. Раньше эти двое затеяли настоящее публичное судилище с разбором рудаковского морального облика, но сейчас были настроены мирно.
— Ну, как продвинулись? — благодушно спрашивал Белый.
Он шумно прихлебывал чай по-купечески, из блюдечка, а чашку макал сахар и баранки.
— Идет понемногу, — уклончиво отвечал Рудаков.
Ему хотелось не рассказывать, а слушать и слушать бесконечные рассуждения и споры Белого и Тощего.
— Это хорошо, — одобрительно кивал Белый, — значит, лето будет не последним.
И тут в разговор непременно вмешивался Тощий.
— Не понимаю я вас. Сделать кучу людей несчастными, чтобы написать книгу, способную спасти мир, несущий эти самые несчастья. Зачем? А ведь какой прекрасный выбор был — вечность с любимой женщиной в доме с цветными окнами и наслаждение от каждого написанного слова!
— И что говорили бы эти слова?
— Ничего особенного! То же, что и у всех прочих!