Спускаясь по ступенькам, он думал: «Она много выстрадала. Ее мучает, что ей приходится жить в чужом доме. Родители, наверное, перестали ей писать, родственники — завидовали. Она стала как будто чувственней, чем раньше, но я должен обращаться с ней с прежним уважением и даже с большим — иначе потом я ее возненавижу».
От его внимания при этом ускользнуло, что она готова уехать вот так внезапно, сразу же после их разговора.
Синьор Альберто оказался втянут в процесс банкротства и уже дней пятнадцать не показывался ни к кому, даже к ней, и она сама изредка забегала на часок его проведать к одному из его адвокатов, у которого он сидел теперь безвылазно. Он просил ее вернуться в Радду — лишь до окончания процесса, хотя бы для того, чтобы родственники жены, выступавшие на процессе свидетелями, не подливали масла в огонь.
Денег он ей больше не давал, и Гизоле то и дело приходилось перебиваться на хлебе да каких-нибудь фруктах. Но податься ей было некуда, возвращаться домой она не хотела и тянула время, не зная, на что решиться.
Так что, когда появился Пьетро, ей только и оставалось, что передать через Беатриче привет своему другу и попросить не забывать ее.
И все-таки она бы так и не вспомнила, что Пьетро ее ждет, если бы не Беатриче — которой хозяин, очевидно, и за этим поручил проследить.
Женщина обняла ее, всплакнув — с нежностью, заставившей ее улыбнуться сквозь слезы.
Пьетро стоял поодаль от дверей и всякий раз, заслышав шаги, надеялся, что это Гизола. Наконец показалась и она.
Как два уважающих друг друга противника, они не обменялись ни словом. Он ловил ее взгляд, но тот блуждал по сторонам — она упорно смотрела мимо него, но словно все равно его видела. Все же им пришлось обменяться парой слов, и от этого напряженность как будто спала.
Остановился трамвай, они сели.
На ней была соломенная шляпка, украшенная одной лишь ленточкой из черного бархата, светлая вуалетка, белые нитяные перчатки. Пьетро отметил эти потуги на элегантность и, растроганный, коснулся ее руки. Конечно, когда они поженятся, он оденет ее куда лучше. Но все смотрели на Гизолу, и он был за нее очень рад.
С Соборной площади они быстрым шагом направились на вокзал, до отхода поезда оставалось совсем немного. Пробираясь сквозь толпу, они поневоле то и дело вспоминали о себе и о своем решении, и всякий раз чуть вздрагивали. И ловили взгляд друг друга. Но все равно они сели в поезд до Сиены — так и не обменявшись практически ни единым словом. Лишь когда их купе опустело, он спросил:
— Почему бы тебе не поднять вуалетку?