И тихо добавил:
— Мне будет лучше тебя видно.
Она послушалась, и они сели друг напротив друга.
— Если хочешь отдохнуть, я пересяду к тебе. Хочешь положить голову мне на плечо?
— Какая разница.
Они чувствовали, что взгляды их, как и души, сцепились вместе, и точно отяжелели.
Поля за окном мчались, мчались во весь опор! Пьетро казалось, они бегут от него, больше не желают его понимать — не одобряют. И тем сильней становилась необходимость любить Гизолу.
Но день угасал, и его взвинченность тоже. Утром, в ярком солнечном свете ему казалось, вагоны вот-вот вспыхнут и запылают; теперь же на каждой станции чудилось, будто они боятся навсегда остаться на соседних путях — прямых, кривых и скрещенных — которые излучали печальный мертвенный свет и несли его с собой во тьму выцветающих далей. Все вокруг менялось в такт его настроению, но при этом было чужим.
В Поджибонси их обогнал другой поезд — удаляясь, он становился все короче, пока от него не остался лишь торец заднего вагона, так что уже непонятно было, стоит он или уходит — будто обман зрения. Вагоны, увлекаемые паровозом, поднимались и опускались, колеса катили друг за другом в унисон по одним и тем же рельсам, товарные вагоны, опломбированные, терпеливые, были выкрашены красной краской, а поверх нее белые цифры — глядя на все это, он чуть не расплакался. Все они выворачивали ему душу, давили ее всмятку!
Он почувствовал себя одиноким и всеми покинутым, и совсем забыл о сидящей напротив Гизоле, которая разглядывала его с острым любопытством, от чего ее взгляд приобрел колдовскую неподвижность.
Когда Пьетро, вздохнув, вдруг встретился с ней глазами, то воскликнул:
— Сегодня ты больше меня любишь!
Она глянула на него презрительно, но поспешно опустила ресницы, пряча глаза: этот взгляд будто вырвали у нее из души.
Молодой человек ничего не понял, и теперь ждал, чтобы она что-нибудь сказала.
Тогда Гизола усадила его рядом, и они взялись за руки.
Люди входили и выходили, на станциях горели огни, еще пуще нагоняя на нее тоску.
Приехав в Сиену, она наотрез отказалась идти к тете.
— Да почему же?
— Она слишком много захочет знать: я никому ничего про себя не рассказываю.
Она-то могла жить так, как хочет! Он посмотрел на нее, такую сильную и независимую. Но чтобы убедиться, что она ничего не пытается скрыть, сказал:
— Зря ты так: все-таки она твоя тетя.
— Может мне пойти в гостиницу?
— Если тебя увидят одну, то могут подумать плохое.
— А ты-то разве не знаешь, что я только твоя?
И затянула детским голоском, хлопая его кокетливо по руке веером: