А маг, пользуясь тем, что избранница, наконец, перестала биться и брыкаться, без труда сдернул с ее плеч тесные путы и накрыл своим телом.
О-о-о-о… И Василиса уже забыла, что хотела вырваться, потому что… О-о-о-о… И ни разу не возникло ни единой мысли — покрасить или побелить? Вообще мыслей не возникло. Потому что этот мужчина, словно был частью ее самой.
И когда его губы скользили по ее груди, а руки по бедрам, девушка глухо стонала от восторга. Никто не касался ее с такой жадностью, с такой нежностью, так осторожно и так уверенно.
В какой‑то миг его ласки перестали быть нежными, сильные пальцы впивались в ее тело, но дрожь удовольствия сотрясала девушку. Грехобор потерял себя, растворяясь в страсти, которую не ожидал когда‑либо снова испытать. Он прижимал к себе избранницу, и сердце заходилось от восторга. Она есть. Есть! И они вместе…
Когда маг открыл глаза, на улице уже занимался рассвет. Девушка спала рядом, прижавшись к нему всем телом. Мужчина ласково провел по округлому плечу и… оцепенел, глядя на свою изувеченную ладонь. На безымянном пальце правой руки тускло переливалось широкое кольцо.
Он теперь муж.
Тихо одевшись, новоявленный супруг беззвучно вышел из комнаты. Некоторое время он стоял возле закрытой двери, осмысливая произошедшее. Осмысливать не получалось, потому что перед глазами недвусмысленно мелькали воспоминания о предыдущей ночи. Хотелось даже махнуть на все рукой и вернуться обратно — в теплую постель к неслышно дышащей женщине. Но… по чести сказать, он побоялся. Что если ее поступок был продиктован жалостью? Или — того хуже — крепкой вишневой наливкой? Что если, проснувшись, она не пожелает больше ни видеть, ни слышать мужчину, с которым легкомысленно провела ночь?
Он не хотел, чтобы она неловко оправдывалась или чувствовала себя глупо. Не хотел, чтобы всю жизнь стыдилась его, словно какой‑то позорной тайны. Пусть решает сама. Потому что, пока никто ничего не знает, у нее еще есть возможность сделать вид, будто ничего не произошло. Он это поймет и не осудит. А она сможет устроить свою жизнь, не нося до смерти клейма любовницы мага.
Поэтому Грехобор спустился вниз, устроился за столом в самом дальнем углу, который давно облюбовал, и уставился на свои сцепленные руки. Хоть и не хотелось тешить душу напрасными мечтами, но маг вновь и вновь проговаривал про себя такое дикое, такое чужое слово — муж.
— Йен, прости меня.
Звучание давно забытого имени резануло слух, и маг вздрогнул, поднимая глаза на Милиану.
Она села за его стол, устраиваясь напротив: