Не все заслуживали столь легкой участи, хотя умолял каждый. Вечный скиталец облегчал страдания только тех, кто был способен искренне раскаяться, и забирал лишь те грехи, о которых человек сожалел. За это странствующего мага ненавидели и боялись гораздо больше, нежели прочих. Его появление дарило надежду, но его отказ в помощи поднимал волну неудержимой злобы.
— Забери! Забери! Тяжко мне — старой! Да неужто жалости в тебе нет, мучитель?! — кричала, выгибаясь дугой старуха, в далекой молодости сжившая со света соперницу.
Боялась душегубка смерти и суда богов. Сильно боялась…
Да вот только в содеянном не раскаивалась. Нажила она с любимым мужем двенадцать детей. Сам старик за годы жизни и думать забыл, что была когда‑то в незапамятной юности у него любимая, рано умершая от тяжкой хвори. Все поросло быльем. Он и лица‑то ее не помнил. А тут — жена кричит да мается. И со свирепой затаенной злобой смотрели на Грехобора дети и внуки, тяжко помирающей старухи! Как ненавидели его за то, что не хочет облегчить страдающей уход. Да, было зло, было! Но и сколько добра было. Неужто не искупила?
Но маг знал, что — нет. И, не сживи, лукавая, со света тихую любовь своего мужа, была бы у того другая семья — счастливее нынешней. Родились бы другие дети. Которые теперь никогда не придут в этот мир. Не дали им такого шанса. Злоба и зависть не дала. А украденное счастье на то и украденное, что цену за него приходится платить не сразу, а чуть погодя.
— Зверь лютый! Забери! — орала старая и тянула трясущиеся руки к безучастному магу. — Забери! Прокляну, тварь бездушная!
Она закричала истошно, и столько ненависти было в голосе, что, казалось, воздух запахнет гнилью.
Грехобор ни слова не сказал в ответ, лишь равнодушно шагнул в сторону бабки, и та осеклась, будто подавилась собственным языком. И больше не кричала. А он развернулся и ушел, спиной чувствуя полные злобы взгляды. Пусть смотрят. Он привык.
Случалось же и такое, что грехи еще не тянули в могилу, просто висели гроздьями на душе человека, отравляли существование, приносили беду и несчастья близким. И помирать не настал час, и жизни нет. С такими приходилось и сложнее и проще. Сложнее потому, что забрать терзающее их зло Грехобор мог лишь прилюдно (и не каждый осмеливался покаяться при сельчанах в совершенной когда‑то низости), а проще потому, что грехи эти не были столь тяжки — нести их было легче.
— Я собаку соседа отравил, — как‑то признался молодой парень, поднимая на мага полные страха глаза.
Дурень злобный. Но то собака. Иные и людей травят. Без сожаления.