Не помню, как очутился в партизанском отряде. Ребята говорили, что я повстречался им километров за десять от города, бредущий среди зарослей в изорванном немецком мундире, босой и матерящийся на весь лес на чистом русском языке. Меня опознали парни, бывшие в деле на площади, они стояли среди жителей и видели, как я стрелял в офицера. Потом партизаны связались с Большой землей и отправили меня в Москву…
— А женщина? — спросил я.
Загладин не ответил. Минуту-другую смотрел он прямо перед собой невидящими глазами и вздрогнул, когда я повторил вопрос.
— Женщина, — сказал он. — Это была моя жена, Волков. Не успела эвакуироваться с дочерью на восток, и я не знал о них ничего с лета сорок первого года.
— Но почему же она?.. — начал я.
— Не знаю. Потом побывал в том городе снова, расспрашивал… Сказали, что после нашего налета жена попала в лапы «зихерхайтсдинст» — службы безопасности. Ее долго допрашивали, пытали и расстреляли за городом с группой других заключенных. Сейчас там братская могила.
— А что было с вами?
— Обо всем случившемся я доложил начальству. В рапорте написал: объективно считаю себя виновником срыва операции… Если б не опознала меня жена… Главное, не доставил Лисицына. Начальство возлагало на него серьезные надежды. А товарищи мои погибли. Троих застрелили, четвертый оставил последнюю пулю себе. А я живу, Волков, живу до сих пор…
— Но, Игнатий Кузьмич, вы же не могли знать, что ваша жена…
— Не мог. Но так или иначе я виноват в гибели товарищей. Понимаешь, Волков, погибли-то они из-за меня…
Он замолчал, потом поднялся:
— Хотели снять тебя со старших дневальных, но я убедил оставить… Будет как прежде. А за фокус свой десяток деньков отсиди, прочувствуй, Волков, тебе не вредно, заодно и отдохнешь от общего барака в одиночке. Еды хватает?
— Вполне. Спасибо, Игнатий Кузьмич.
— Ладно уж. Вот курево возьми, я скажу, чтоб разрешили подымить…
Он вынул из кармана пачку «Беломора», добавил к ней спички и протянул мне.
— Выйдешь — потолкуем еще. Ну будь здоров.
Когда он ушел, объявили прогулку, и на маленьком пятачке перед «шизо», где разминались штрафники, я с удовольствием затянулся загладинской беломориной.
Таков был наш мир. А в другом, существовавшем с нашим параллельно, остались Галка и Решевский, и я стал о них думать как об обитателях четвертого измерения. Это позволило мне жить дальше. И был там еще Мирончук, вместе с другими он продолжал бороться за меня, и через восемь месяцев после описанных событий я получил от него письмо:
«Спешу сообщить, — писал Юрий Федорович, — что дело наше, кажется, продвинулось и близко к завершению. Как я тебе уже писал, во время поездки на Острова побывал в нашем посольстве, рассказал историю и попросил изыскать возможности добыть свидетельские показания в твою пользу, вообще разобраться с этим делом. Конечно, сообщил имена и координаты твоих друзей в Бриссене — доктора Флэннегена, Джойс и ее жениха Питера Абрахамсена — с тем, чтобы можно было опереться на них в случае чего. Разумеется, я сам бы незамедлительно отправился в Бриссен и вытряс бы из этого Коллинза душу, но ты понимаешь, что это невозможно. Как бы там ни было, нам обещали помочь. Сегодня мне стало известно, что они таки раздобыли доказательства тому, что в ту ночь жители Острова слышали сильный взрыв… Теперь мы готовим ходатайство прокурору с просьбой о пересмотре дела по вновь открывшимся обстоятельствам. Конечно, на это уйдет какое-то время, но оставайся молодцом, Игорь Волков, держись…»