А потом наступил день, когда мне показалось, что я могу прорваться, могу наконец проделать в окружавшем меня плотном занавесе достаточно большую дыру, чтобы просунуть в нее голову и закричать: «Эй! Смотрите! Это я!»
Но этого не произошло. Зато случилось кое-что другое. Кое-что, о чем говорят обычно, что это звучит абсолютно невероятно. Ха-ха! Это еще мягко сказано! Те, кто решился рассказать кому-нибудь подобную историю, обычно попадают рано или поздно на освидетельствование к психиатру.
Еще один убедительный повод не рассказывать ее никому, кроме как самой себе.
* * *
– Пора завозить ее внутрь. Поднялось давление. Боюсь, нагрузка сегодня слишком велика.
Господи, как я ненавидела эти слова! Они означали, что моя семья сейчас оставит меня. Самое ужасное в коме не неспособность говорить, двигаться, есть, выражать свои мысли – вовсе нет. Самое ужасное, когда тебя оставляют одну.
Бенни вертелся в ногах моей каталки – мягкого кресла с откидывающейся спинкой, которое я обожала. На этом кресле меня вывозили в погожие дни на несколько минут на улицу. Все трубочки и провода, обеспечивавшие мою жизнедеятельность, были подключенными к жужжащим и пищащим механизмам, спрятанным внутри каталки. Бенни был вне зоны моей видимости, но иногда какая-нибудь часть его прелестного маленького подвижного тела ударялась о мои прикрытые пледом ноги, и всякий раз его неосторожное прикосновение заставляло меня таять от любви.
– Мамочка похудела, – вот все, что он сказал мне сегодня. – И волосы у нее слишком длинные.
Когда медсестра сказала, что пора возвращаться в палату, Бенни спрыгнул с подножки каталки, словно спортсмен, ожидавший выстрела из стартового пистолета. Я почувствовала его облегчение. А у меня стало тяжело на душе.
– Дайте, я сам повезу ее, – попросил Сэм.
Он потянул каталку, и драгоценное синее небо, закружившись, стало исчезать из виду. Легкий толчок, когда мы переезжали через порог, – и вот я уже снова в палате, в этой ужасной палате. В моей серой тюрьме.
– Кажется, сегодня она получше, – в голосе Сэма звучат бодрые нотки, предназначенные специально для Бенни, которые я так ненавижу. – По-моему, налицо явный прогресс.
Дежурной медсестрой в тот день была Хетти, моя любимица. У Хетти были очень мягкие руки, и она никогда не разговаривала так, словно пациенты, мало того что находились в коме, были еще и слабоумными идиотами. За некоторыми медсестрами такое водилось.
– На контрольной шкале изменений не зарегистрировано, – поспешила разочаровать Сэма Хетти. – Но я понимаю, о чем вы. Сегодня она была какой-то более живой, – быстро добавила сердобольная медсестра. – И иногда следила глазами за движением.