— Доложите на словах, — говорил Горбунов. — Залегли на восточной окраине. Противник готовится к контратаке, которая может начаться каждую минуту. По дороге попытайтесь узнать поточнее, сколько немцев засело в роще. Доложите и об этом…
Он помолчал секунду.
— Не выполнив приказ, назад не возвращайтесь.
Он отошел к стене и снова стал глядеть в пролом. Итак, немцы каким-то образом перерезали его связь с тылом. «Надо спокойно все обдумать», несколько раз повторил про себя Горбунов. Но, в сущности, положение, в котором он оказался, не нуждалось в долгом обдумывании. Как и всякое безвыходное положение, оно было поразительно ясным.
— Пошли, что ли, — сказал Митькин.
У двери он вдруг повернул и подбежал к Двоеглазову.
— Земляк, ты мой адрес знаешь, — быстро зашептал он, — в случае чего, напиши жене: пал на боевом посту. Так и напиши: пал на боевом посту. Запомнишь?
— Сделаю, — сказал Двоеглазов.
— Ну, бывай! — сказал Митькин.
Он торопливо затоптал окурок и выскочил за порог.
* * *
Маша слабела, но не замечала этого Больше всего ее огорчало, что она выбыла из строя в самую неподходящую, как ей казалось, минуту. Она чувствовала себя виноватой перед Румянцевым, который вместо нее возился с ранеными. Прерывисто и хрипло дыша, силясь приподняться и сердясь на собственную слабость, она говорила без умолку. Она обращалась к раненым и утешала их. Сержанту она давала советы, как лучше накладывать перевязку и как действовать, чтобы не причинять излишней боли. На просьбы лежать спокойно Маша не отвечала.
— К каждому свой подход должен быть, понимаешь, Румянцев… Бывают раненые пассивные, эти сразу падают духом. Бывают энергичные, они не дают с собой ничего делать… Бывают стонущие… нестонущие… И ко всем разный подход надо иметь.
— А послушные бывают? — спросил Румянцев.
— Бывают растерянные… — сказала Маша.
Румянцев закрыл окно досками от шкафа и приказал заткнуть щели соломой. Сопровождаемый бойцом, державшим электрический фонарик, сержант переходил от одного раненого к другому.
— Сто граммов, браток! Для здоровья! — говорил он, становясь на колени и протягивая санитарную флягу с водкой. — Сам бы выпил, да не полагается…
Узкий луч фонарика освещал его маленькое безбровое лицо с глубоко посаженными умными глазами. Он был весь в крови, и даже лицо его было измазано, потому что он утирался руками.
— Порядок! — объявлял он, закончив перевязку, и прикрывал раненого полушубком.
Если кто-нибудь начинал кричать и вырываться, на помощь сержанту приходила Маша.
— Ну, потерпи, потерпи, — говорила она из своего угла, — ой, какой невыдержанный! — Маше не хватало воздуха, и голос ее срывался. — Подумай лучше, как после войны… мы с тобой хорошо жить будем.