Евстафий Елисеевич морщился, вздыхал и тер виски, впрочем, распрекрасно осознавая, что сие действо не избавит его от головной боли. Причина оной самозабвенно рыдала в кресле, время от времени, правда, от рыданий отрешаясь, во-первых, дабы узреть, оказывают ли они должный эффект, во-вторых, чтобы платочек переложить из левой руки в правую.
Или из правой в левую.
— Лизанька, — с тяжким вздохом произнес Евстафий Елисеевич во время очередной паузы. — Ты же сама во всем виновата!
— Я?! — Лизанькина губка очаровательно дрожала, выдавая и степень душевного волнения, и негодования: как это папенька посмел обвинить в досадном происшествии ее? Она жертва обстоятельств и государственной тайны! И маменька так сказала, когда…
— А кто еще?
Евстафий Елисеевич погладил новый государев бюст, исполненный, следовало признать, с большим искусством.
Лизанька надула губы и всхлипнула, прижав к глазам кружевной платочек, специально маменькой даденый для полноты образа. Образ вышел прелестнейшим, но папенька очарованием момента проникаться не желал. И смотрел исподлобья, с укором, того и гляди, морали читать примется, а Лизаньке моралей не надобно, ей надобно исправить страшную ошибку. Подумать только, она, Лизанька, дочь самого познаньского воеводы, которому за нынешнюю операцию даровали баронский титул, стала женою обыкновенного купца…
И не купца даже — приказчика…
— Кто? — взвизгнула Лизанька, испытывая преогромнейшее желание государевым бюстом в окно запустить, потому как за окном этим виден сад, и стол, белою скатеркой застеленный, и самовар медный, дымящий… и маменька, которая дорогому зятю чаек подливает, а он, подлый обманщик, знай, кланяется и ручки целует…
Тьфу!
— Это… это все вы!
— Кто мы? — устало поинтересовался Евстафий Елисеевич, которого эта беседа изрядно утомила.
— Ты и… и Себастьян! Вы меня обманули!
— Лизавета, — Евстафий Елисеевич провел ладонью по высокому государевому челу, испрошая сил душевных, каковые, как он чувствовал, понадобятся в немалых количествах. — Мы, как ты изволила сказать, обманывать тебя не собирались. Тебя вовсе не должно было быть на этом конкурсе. И я, если помнишь, отговаривал.
Лизанька всхлипнула чуть громче и часто заморгала, однако слезы иссякли, и масло ароматное, их появлению способствовавшее, повыветрилось. А говорили, устойчивое весьма.
Никому нельзя верить.
Даже батюшке родному.
— Однако ты решила, что тебе надобно попасть в Гданьск. Попала, поздравляю. Вела бы себя прилично, тогда, глядишь бы, все по иному сложилось.