— Сымай пиджачишко, — по-свойски махнул ему рукой красавец с голливудской улыбкой, — тут у нас свой этикет, междусобойный. Будем знакомы, я Никита. Дальше по часовой стрелке — Пил, Дичь, Скат.
Он привстал и протянул Яну свою руку через стол. Ян едва успел перевести в уме услышанные имена, сделав поправку на акцент собеседника. Пил — это Фил, Дичь — Дик, а Скат — Скотт.
Никита, не выпуская его руки, сказал:
— Ян Борисович! А тебе штрафная полагается. Мы тут заждались уже. У нас график железный. Ровно в ноль-ноль по первой накатили, в ноль пять по второй, а ты все где-то пропадаешь.
— Он только что из леса приехал, еле-еле успел переодеться, — сказала Алина, подталкивая Яна к свободному стулу.
— Как там лес, все горит? — поинтересовался Никита, наполняя водкой винный фужер. — Давай штрафную, хлопни с дороги, за то, чтоб пожары кончились, и тогда мы спокойно поедем в твой лагерь. Надоело уже торчать в городе. У тебя там все готово?
— Все в лучшем виде, — сказал Ян, неожиданно вспомнив, как говорил Корш. — Полет нормальный.
— Завтра поедем? Давай завтра, с утреца, в лес, на речку, с удочками посидим, давай?
— Надо лесников уговорить, чтобы пропустили. Лес закрыт из-за пожаров, никого не пускают, — сказал Ян, подняв запотевший фужер. — Но мы постараемся нажать кнопки.
— Постарайся, Борисыч. Ну, со знакомством!
Этот Никита сразу понравился Яну. Он говорил с певучим акцентом, как говорили американцы в старых советских фильмах, немного утрируя мягкость согласных. И выглядел он вполне по-американски — лоснящаяся кожа, шестьдесят четыре белоснежных зуба. Но по тому, как четко он налил водку, и по тому, что водка эта была «Московская особая», то есть разбавленная, да еще по незаметной хитрой усмешке Ян догадался, что Никита — свой.
Молодцевато отставив локоть, Ян выпил холодную кипяченую воду, разбавленную тоником, и неспешно закусил долькой ананаса.
— Вот так! — одобрительно выкрикнул Никита.
Сам он явно пил из другой бутылки, потому что говорил чуть громче, чем следовало, и часто облизывал губы. И все в кабинете говорили слишком громко. Причем, не обращая на Яна никакого внимания.
Во главе стола, в кресле Хорькова, сидел Скотт, крашеный блондин в черной рубашке, расстегнутой до пояса. Златая цепь тяжело раскачивалась по впалой шоколадной груди. Держа полусогнутый палец перед носом, словно собираясь ковыряться, он что-то бубнил по-английски. Потом вдруг передумал ковыряться, загнул указательный палец к ладони, а оттопыренным большим принялся размахивать перед носом своей соседки, жгучей брюнетки в золотых очках, и что-то настойчиво спрашивать.